Грехи дома Борджа

Бауэр Сара

Достойной и добродетельной монне Виоланте , – начиналось письмо, и я вспыхнула ярким румянцем, подумав, как секретарь с хозяином хихикали, обсуждая форму обращения. Я продолжила читать с холодеющим сердцем, мне казалось, будто вся теплая кровь в моем теле прилила к щекам.

...

Позвольте нам выразить самые искренние поздравления и воздать благодарственные молитвы за благополучное рождение вашего сына…

«Вашего» сына, написал он. Не «нашего», не «моего», а «вашего». Что ж, наверное, Чезаре просто проявил осторожность с выбором слов, помня об интересах семейства жены. Разумеется, щедрость подарков доказывала, что он признает Джироламо своим, хотя и считает разумным не заявлять об этом. Я жадно прочитала строки, надеясь наткнуться на какой-то знак, зашифрованную фразу, свидетельствующую о том, что Чезаре горд, доволен и любит меня. Но ничего не нашла. Полстраницы формальных банальностей, под которыми стояла его официальная подпись: «Dux Valentinus». Борясь с внезапно навалившим невыносимым одиночеством, я покинула кровать, подошла к горящему камину и швырнула в него письмо. На моих глазах восковая печать зашипела и задымилась, бык, ключи и лилии расплавились. Очень хорошо, подумала я, очень хорошо. В таком случае нас остается двое, Джироламо и я. Джироламо и я против всего мира.

– Лукреция сказала, что подумывает о твоей свадьбе. – Анджела лежала рядом и читала письмо, пока я кормила Джироламо.

Я почти все время проводила с ребенком: он либо сосал грудь, либо лежал на коленях. Это был очень прожорливый малыш. Весь в отца, заметила мадонна, и я постоянно вспоминала ее слова. Пусть Чезаре охладел ко мне, зато не стал отрицать своего отцовства перед сестрой.

– Она хочет,

чтобы ты вышла замуж и вернулась ко двору. Ей не хватает тебя и твоих… особых услуг.

– Ты имеешь в виду мои курьерские поручения? Здесь можно говорить свободно, Анджела. Мы на краю Вселенной.

Мы жили у Таддео в Оккьобелло, куда добирались из Феррары целый день, молодая мама и ее дитя путешествовали в паланкине. Августовский день был жаркий, и мы укрылись в тенистом, огороженном стеной саду, раскинувшемся к северу от дома, подальше от реки и миазмов, зависших над ее ленивыми водами. Гудели пчелы, журчал фонтан, а мы расстелили старый ковер и разлеглись на нем, наслаждаясь клубникой и холодным белым вином прямо из погреба. Анджела разделась до сорочки, я распеленала Джироламо, чтобы он мог свободно размахивать ручками и брыкаться. За стройность его конечностей я не опасалась. Он быстро становился крепышом и был, по крайней мере на мой взгляд, сложен так же красиво, как и его отец.

Донна Лукреция уговорила Анджелу сопровождать меня в мой новый дом, чтобы прибавить весу, по словам мадонны, аргументу в пользу брака между ее кузиной и Джулио. Пусть герцог Эрколе убедится, что Анджела способна вести себя скромно, сдержанно и проявлять верность в дружбе. Кроме того, герцог отсылал Джулио в Венецию, где тому предстояло переманить от дожа модного певца, Джана де Артиджанову.

Когда я прикладывала Джироламо к груди, Анджела села и чмокнула меня в щеку.

– С чего это?

– Ты очень красивая. Тебе идет все это – младенцы, деревенский пейзаж. Я начинаю верить, что ты можешь быть здесь счастлива. – В отсутствие Джулио и Таддео, уходившего каждый день по делам, мы с Анджелой возобновили нашу прежнюю близкую дружбу. – Кузен Чезаре будет тобой доволен.

– А мне кажется, ему безразлично. – Сама не верила, что произнесла эти слова, и тем не менее они словно повисли в воздухе между нами среди бабочек и танцующих в лучах солнца пылинок. – Он ведь не признаёт Джироламо.

– Словесно, может, и не признаёт. Чезаре часто совершает странные поступки, но в глубине души он осторожен и лукав, как любой каталонский крестьянин. Как дядя Родриго. Никогда не сделает ставку, не подстраховавшись.

– Наверное, так.

Я еще раньше пришла к такому же выводу, но все равно осталось опасение, что он не считает Джироламо своим, и мне не хотелось развивать эту мысль, чтобы она не привела к дальнейшим разочарованиям. Я не могла себе позволить думать о Чезаре хорошо. Не желала попусту растрачивать свой запас любви на него теперь, когда мне нужно думать о ребенке.

– Какие подарки привезет мне Джулио из Венеции? Я попросила у него лишь коробочку ванильного воска, так как знаю, что его буквально завалила просьбами Лукреция, подробно рассказавшая, где и что лучше покупать. Но я уверена, он привезет мне гораздо больше.

Я расхохоталась, но подруга оставалась серьезной. Подаркам Чезаре я не придала ни малейшего значения, зато дары Джулио Анджела ценила превыше всего, ведь они были сделаны от чистого сердца.

– Знаешь, Виоланта, как я жалею, что мы не поженились до его отъезда, тогда мы могли бы провести медовый месяц в Венеции. Вот было бы великолепно! Я жажду поехать туда.

– Обязательно поедем. Мадонна говорит, мы все отправимся в Венецию осенью, поскольку дон Альфонсо желает, чтобы она сопровождала его в поездке. Полагаю, к тому времени вы с Джулио уже поженитесь, так что будет у вас медовый месяц.

Я перевернула Джироламо и уложила на ковер спать. Он немного похныкал, но Анджела пощекотала ему живот перышком, и мальчик рассмеялся. Анджела повернулась ко мне и провела пером тонкую линию от горла к груди, не позволив мне застегнуть лиф. Я обняла ее, поцеловала в губы и представила, что это красивое лицо с тонкими чертами принадлежит моему возлюбленному.

Мы все еще лежали на ковре, дремали в объятиях друг друга, Джироламо посапывал у моего бока, когда я услышала, что меня зовет Таддео. Убрав руку Анджелы с моего плеча, я с трудом поднялась, поправила одежду, откинула волосы со лба. Анджела что-то пробормотала, перевернулась на другой бок и снова заснула.

– Вставай, – прошипела я, швыряя ей лиф. – Вернулся Таддео.

Джироламо раскапризничался, когда Анджела села, потирая глаза. Она взяла младенца к себе на колени и начала пеленать, чего он терпеть не мог, и вскоре его хныканье переросло в громкий рев.

– Дай мне его, а сама приведи себя в порядок. – Наши взгляды встретились, и мы захохотали, как парочка школьниц, пойманных за шалостью.

– Вот вы где!

Таддео попытался улыбнуться при виде меня с распущенными волосами, кое-как одетую, с голеньким ребенком на руках. Этакая мадонна в пасторальном духе. Но, видимо, он не владел лицом как следует. Рот растянулся скорее в гримасе, чем в улыбке. Он отвел взгляд, но и на Анджелу не смотрел. Лицо и шея у меня вспыхнули жарким румянцем, когда я вдруг подумала, что он мог не сразу объявить о своем присутствии в саду и видеть нас с Анджелой. Что ж, ничего греховного мы не совершили. Подобное порицалось только между мужчинами, поскольку женщины не обладают от природы средствами проникновения в другое тело. Я с вызовом вздернула подбородок.

– Мы отдыхаем на природе, – произнесла я. – Не желаете бокал вина?

– Что?.. Нет… Я… принес новость.

От его тона меня сковало дурное предчувствие, а слова подействовали как капли ледяной воды в сонной послеобеденной жаре. Анджела зашнуровала лиф, поднялась и шагнула в юбку. Я прижимала Джироламо к груди как щит.

– Вам придется уехать. Обеим. Немедленно. Понтифик умер, – сообщил Таддео.

– Дядя Родриго? Не может быть! – воскликнула Анджела, хотя, разумеется, все могло случиться. Ему ведь за семьдесят. Анджелу затрясло, пальцы ее дрожали, когда она шнуровала юбку.

Сначала она тихо сопела, потом замычала сквозь сжатые губы и, наконец, открыв рот, закричала во весь голос. Я попыталась положить руку ей на плечо, успокоить, но Джироламо извивался и орал с такой силой, что пришлось держать его обеими руками, иначе он мог выскользнуть. Среди всего этого шума я едва расслышала следующую новость Таддео.

– Яд, – сказал он. – Герцог тоже скоро умрет.

– Герцог? Какой герцог? – Я плохо соображала, словно в голове был не мозг, а мокрая губка, поглощавшая слова, но не понимавшая их смысла.

– Чезаре, – уточнил Таддео, кашлянув от смущения. Он не привык называть герцога по имени. – Вероятно, он уже мертв.

Я неистово сжала младенца, буквально приросла к нему руками. Он выдохнул и замолчал. Я приготовилась к натиску горя, но ничего не почувствовала, кроме злобы, холодной ярости, побуждавшей ударить Таддео и в то же время предостерегавшей, что это не лучший способ действовать.

– Он не мертв. Я бы знала, если бы он был мертв. Он не умрет.

Вероятно заразившись моим безжалостным спокойствием, Таддео наконец удалось взглянуть мне в лицо.

– Что касается нас с вами, то лучше бы ему умереть. Что у него за власть без отца? Сколько пройдет времени, прежде чем те, кого он изгнал из завоеванных городов, вернутся и темной ночью швырнут его в Тибр, точно мешок с мусором? Как случилось с его братом Джованни, герцогом Гандия.

– Вы поступите мудро, если заберете обратно свои слова, иначе как бы вам самому не оказаться на дне реки. У моего господина повсюду глаза и уши. – Анджела, Борджа до мозга костей, от рыжей макушки до узкой стопы, не знавшей другой обуви, как только с острыми мысами, расправила плечи и вытерла нос тыльной стороной ладони. – И повсюду найдутся те, кто его любит, – добавила она, обнимая меня за талию и глядя на Таддео с мрачной бесстрастностью, заставившей меня подумать, что, наверное, точно так выглядел Чезаре, когда подслушивал под дверью столовой в Сенигаллии.

– Любовь, – произнес Таддео одновременно с сожалением и презрением, как человек, обнаруживший, что его любимая античная скульптура Венеры на самом деле современная подделка, – похожа на рыбу, что я развожу в прудах. Если насыпать в воду немного соли, то она погибнет.

– Значит, вы не намеревались на мне жениться? Вы же знали, что отец герцога пожилой человек и может умереть в любое время.

– Окажите мне честь не сомневаться в моих словах. Разве я не сдержал обещания по отношению к вам, даже несмотря на то, что герцог не признал своего бастарда?

Глаза защипало от слез, тоска сдавила горло, но я наклонилась поближе к Анджеле и взяла себя в руки.

– Так что же изменилось?

– Яд. Это для меня знак, что герцог чересчур много на себя взял. Он потерял осторожность. Беспечные люди теряют государства с той же легкостью, с какой теряют пару чулок или швыряют игральные кости.

– Мы еще посмотрим, что скажет на это донна Лукреция, – заявила Анджела.

– Осмелюсь предположить, она поступит так, как велит ей супруг.

– Идем, Виоланта, мы возвращаемся в Феррару! – Анджела подтолкнула меня и отвернулась от Таддео, усмехнувшись. – Вы предоставите нам лошадей, сир Таддео, хотя бы только для того, чтобы ускорить час нашего отъезда.

Я упорно не смотрела на него, но все равно чувствовала, что внутри его идет борьба, которая, казалось, колышет воздух, наполненный густым персиковым ароматом. Когда же Таддео заговорил, то сменил тон на более

мягкий:

– Моя карета, Виоланта, в вашем распоряжении, как и припасы, необходимые для путешествия.

Даже подделка имеет свою ценность, если она достаточно хороша.

Прибыв в Феррару, мы обнаружили, что замок опустел, а двор переехал в Меделану. Отослав карету в Оккьобелло, мы отправились верхом в горы, сидя в мужских седлах со стременами, как две маркитантки, задаваясь пугающим вопросом, не ждет ли нас в будущем подобная участь. Мы ехали без всякого сопровождения и рисковали наткнуться на разбойников с длинными ножами, которые сразу приметят богатую конскую сбрую. Но дорога была спокойная, воздух стал чище, когда мы оставили позади город и поднялись вверх от речной долины. Мы даже временами принимались петь, чтобы развлечь Джироламо. Он лежал в камышовой корзинке, привязанной к луке моего седла. Анджела назвала его Моисеем.

В Квартексане была таверна, где обычно останавливались перекусить путешественники из Феррары в Меделану. Я высказывалась за то, чтобы только поменять там лошадей, но Анджела настаивала на ночлеге, уверяя, что продолжать путь после наступления темноты – настоящее безумие.

В обеденном зале, как всегда, судачили. Мы расположились в отдельной нише, чтобы поужинать, но слышали через задернутые занавески разговоры гостей, и от их горячих речей кусок не лез в горло.

– Говорят, Святой Отец при последнем дыхании успел заключить с дьяволом сделку.

– И даже присутствие исповедника ему не помешало.

– Он вымаливал еще несколько лет, как я слышал.

– А дьявол сидел рядышком в виде черной обезьяны.

– Я слышал, старый пьяница так распух, что его труп с трудом втиснули в гроб.

– А люди герцога так хорошо поживились в его покоях, что того даже не в чем было похоронить.

Пытаясь пропихнуть в горло жилистую баранину с помощью глотка вина, я уставилась на Анджелу и увидела в ее лице отражение собственного несчастья. Сколько же прошло времени со смерти понтифика? Слухи распространяются, конечно, мгновенно, но даже им не обогнать резвого коня. Если Чезаре и был жив, когда весть о кончине его отца полетела из Рима, к этому времени он может быть уже мертв, превратившись в легенду на последнем вдохе. Мне казалось, остальные путешественники обсуждают эту тему исключительно ради нас. Я не сомневалась, они знают, кто мы такие. Занавеска, за которой мы спрятались, с их стороны словно стала прозрачной, но только не с нашей. Над нами подсмеивались, нас унижали, а мы чувствовали себя беспомощными.

– Нам следует продолжить путь, – пробормотала я, чуть не подавившись куском хряща. – Здесь небезопасно.

– Никто не знает нас, дорогая. Да и откуда им знать? А если я снова окажусь сегодня в седле, то от тряски у меня вылетят все зубы. – Анджела ободряюще улыбнулась. – Что скажет Джулио, если я предстану перед ним беззубой каргой?

– Ты думаешь, Чезаре тоже мертв?

– Чезаре? Да он силен как бык, и пищеварение у него хорошее. Вряд ли изобретен такой яд, который сможет убить Чезаре.

Я вспомнила, как мадонна рассказывала мне о больном ребенке, живущем на хлебе и козьем молоке, с сизыми, как плоды терновника, губами и ноготками, который задыхался в жару.

– Но если кто-то попробовал избавиться от него однажды, то повторит попытку. И во второй раз воспользуется более надежными средствами. Удавкой или кинжалом.

– Если кто-то пытался – хотя, заметь, мы не знаем этого наверняка, – то второго шанса у него не появится. Пойдем, мы очень устали. Утром все будет выглядеть не так мрачно.

Анджела оказалась права. Даже отвратительный завтрак, который подала нам хозяйка – черствый ржаной хлеб, хоть гвозди забивай, и соленый сыр, что обжигал язык, – не помешал нам воспрянуть духом. По обочинам расцвели крошечные цветы, ароматные заросли камнеломки, можжевельника и горечавки, голубевшей, точно кусочки лазурита, отколовшиеся от неба. Под копытами лошадей хрустела светло-серая галька, а когда мы останавливались напиться, то вода в стремительных ручьях была чиста, как горный воздух. Но стоило нам миновать ворота в Меделану и взглянуть снизу вверх на виллу, возвышавшуюся на холме над всем городом, я невольно содрогнулась, увидев, как высокие глухие стены врезаются в небо нежно-голубого цвета.

Нас встречал Ипполито. Он вышел во двор в развевающейся на пыльном ветру сутане, отпустил конюха и сам придержал наших лошадей, когда мы спешивались. Взглянув на Джироламо, которого он раньше не видел, кардинал слегка улыбнулся, но улыбка не вывела его из мрачной задумчивости. Он нас не поцеловал и ни словом не обмолвился, что мы явились без эскорта, с непокрытыми головами, загорелые, как две крестьянки.

– Мне пришлось сообщить ей, – сказал он. – Боже, что началось. Жаль, вас здесь не было. Она восприняла новость ужасно. Мне даже показалось, что она сошла с ума. – Вспомнив сцену в Бельфьоре, после того как она узнала о вторжении Чезаре в Урбино, я ему верила. – Все, что я мог сделать, – поручить ее заботам Фидельмы и пустоголовой Элизабетты Сенесе.

– Вы проводите нас прямо к ней? – спросила Анджела.

– Какие известия о Чезаре? – воскликнула я.

Ипполито покачал головой. После многих часов, проведенных в седле, я нетвердо стояла на ногах, а тут они вообще чуть не отказали. Я споткнулась, запутавшись в юбке, и мне захотелось упасть, прижаться щекой к прохладной потертой каменной плите и больше никогда не подниматься.

– Сегодня утром она получила письмо от Козенцы. Чезаре держится, но еле-еле, по всем признакам. Ватикан в осаде. Никто туда не входит и никто не выходит, даже ради похорон Его Святейшества. Всем заправляет Микелотто. Говорят, Чезаре постоянно в бреду. Козенца изо всех сил старается внести ободряющую ноту, но, если читать между строк, похоже, там сейчас царит Дантов ад.

– Это был яд? – спросила Анджела.

– Козенца так не считает. Все лекари пришли к мнению, что это трехдневная лихорадка. Лето выдалось скверное. Беда в том, что Чезаре запер всех во дворце, в своей собственной спальне, и потому, как пишет Козенца, некому сделать официального объявления. В общем, сплетникам полное раздолье.

– В таком случае Чезаре потерял нюх, – заявила Анджела.

Кардинал Козенца был надежный осведомитель, старый и верный друг семьи.

– Но он еще может поправиться. Многие выздоравливают после трехдневной лихорадки, а он молод и силен.

– Знаешь, Виоланта, если бы твоя любовь была лекарством, он бы уже поправился. – Анджела хохотнула и сжала мне руку, но Ипполито по-прежнему был мрачен и задумчив. Женские сердца явно не занимали его мыслей.

– Кто здесь? – спросила Анджела, стараясь говорить спокойно, пока мы поднимались по широким ступеням на первый этаж под арку, обвитую пыльной бугенвиллеей.

– Джулио сейчас в Бельригуардо, с нашим отцом. Альфонсо и Ферранте там же. Я тут лишь потому, что должен был сообщить новость о ее отце. Раз я семейный священник, то лучше всего смогу ее утешить – так они решили.

– Ну и что, утешил? – усмехнулась Анджела.

– Сама увидишь.

Он остановился перед закрытой дверью и постучал. Мы ждали. Он постучал еще раз, более настойчиво. Дверь приоткрылась, из тени возникло изможденное лицо далматинки.

– Скажи своей госпоже, что прибыли ее кузина и монна Виоланта, – произнес Ипполито, выговаривая каждое слово громко и четко, словно это могло помочь делу.

Неспособность далматинки понимать по-итальянски переросла, по-моему, в акт протеста, нарочитое отрицание рабского ошейника, не лишившего ее твердого намерения вернуться домой. Лицо исчезло – желтую луну словно поглотило облако. Ипполито распахнул дверь и отошел в сторону, пропуская нас вперед.

Ставни на окнах были закрыты, и в первую секунду я ничего не увидела. Когда глаза постепенно привыкли к темноте, я сообразила, что и видеть-то здесь было почти нечего. Обстановку комнаты составлял тюфяк на полу у одной стены. На нем сидела мадонна, обхватив колени, с распущенными прямыми волосами, обрамлявшими лицо. Она была в черном платье из грубого хлопка и сорочке с неровными краями, от которых оторвали кружево. Из драгоценностей – обручальное кольцо. На лбу в знак траура нарисован крест из пепла. По-моему, она даже не заметила моего прихода, однако вскоре я увидела, как в луче послеполуденного солнца, проникшего сюда сквозь щель в ставнях, сверкнули белки ее глаз. Донна Лукреция взглянула на нас и опустила голову.

Мы присели в поклоне.

– Анджела, – прохрипела мадонна сиплым от рыданий голосом, – с тобой я поговорю позже. А сейчас мне нужно кое-что обсудить с Виолантой. Наедине.

– Но…

– Позже. Пойди умойся. Переоденься. Долгий путь верхом наверняка тебя вымотал.

Откуда ей было знать подробности нашего путешествия? Анджела бросила на меня взгляд, выражавший удивление, и ушла. Мадонна жестом велела мне сесть рядом на тюфяк и продолжила:

– Я пока не в силах смотреть ей в глаза. Она спросит меня о Джулио, а я, знаешь ли, все испортила.

– Как это, мадонна?

– Когда Альфонсо пришел выразить свои соболезнования, мне не следовало его отпускать. Я должна была вцепиться в него мертвой хваткой. А теперь все в Бельригуардо будут думать, как бы меня свергнуть. Уже пошли слухи, что мой брак незаконен, потому что я не развелась должным образом с Джованни Сфорца.

– Мадонна, это все сплетни. Даже представить нельзя, чтобы герцог Эрколе к ним прислушался. Теперь уже никому не доказать, являлся ли тот брак законным или нет.

– Они могут прислушаться к Джованни. Пока был жив отец, никто не воспринимал его всерьез. Однако теперь… Боже, как бы мне хотелось поговорить с Сесаром, как бы мне хотелось… Как ты думаешь, Виоланта, он выжил?

Мадонна начала раскачиваться вперед-назад, как обезумевшая. Рядом с ней на полу стоял глиняный кувшин и чашка. Я налила воды и протянула ей. Донне Лукреции следовало отвлечься от мрачных мыслей и утолить жажду. Но мадонна, взглянув на чашку, покачала головой. В этот момент Джироламо, сладко спавший в своей корзинке, пока она раскачивалась на спине лошади, проснулся и захныкал.