Грехи дома Борджа
Шрифт:
Возвращаясь в замок, я несколько переусердствовала, изображая недомогание, поэтому не сразу сумела убедить Таддео, что он спокойно может вернуться на праздник и врач мне не нужен. Едва я закрыла за ним дверь – уходя, он долго кланялся и все с тревогой посматривал на меня, – как сразу достала из рукава письмо Бембо. Опустившись на край кровати, развернула пергамент, стараясь не оставить следов в виде слез, заломов или смазанных чернил. Меня удивило, почему такое чувствительное послание не запечатано, но я тут же сообразила, что воск и ленточки сделали бы его еще заметнее. Увлеченные своей страстью, они вовсе не стали беспечны, эти двое, знавшие толк во всех тонкостях запретной любви. Они играли по правилам. Когда я развернула письмо, терзаясь стыдом за свое вероломство и не зная, что́ я там найду, из него выпал еще один пергамент, поменьше. Если бы не мой огромный живот, он угодил бы прямо мне на колени, а так соскользнул на пол. Я присела, чтобы поднять послание, потом снова вернулась на место. Перед глазами запрыгали яркие точки, я не сразу отдышалась. Наверное, это было наказание за ложь Таддео, которая теперь превращалась в правду. Заставив себя дышать ровнее, а сердце биться медленнее, я прочитала большой пергамент. Там было написано всего несколько слов.
Разве можно это улучшить? Возвращаю ваши строки, прелестная дама, как единственно возможное выражение моих чувств, идеальное зеркало для вашей идеальной красоты.
Я развернула вторую страницу, со стихами, написанными рукой донны Лукреции. Я запомнила их наизусть. И помню до сих пор, хотя по причинам более серьезным, чем кажется. Вот эти стихи:
Уйду из жизни. Прекратится боль,
Что душу разрывает и калечит,
Исчезнет и великая любовь,
Которую мне лекарь не излечит.
Ее из жизни унесу с собой,
Не будет мук, тревог, переживаний,
Мир будет без любви.
Когда об этом долго размышляю,
То только одного желаю:
Подольше в мире сохранить любовь.
Я не уйду, пусть ранит вновь и вновь,
Ее одной признаю верховенство,
Любовь – и мука, и блаженство…
Неужели это действительно написала мадонна? Она умелый стихотворец, но не лучше, чем остальные из нас, сочинявшие сонеты или игравшие в «макароны», чтобы убить время дождливыми днями. Мы составляли стихотворные строки, не задумываясь, как вышивали рубашки или алтарные покрывала. Мне было трудно поверить, что донна Лукреция способна излить чувства такими простыми и трогательными словами. Но если это ее стихотворение, то посмею ли я воспользоваться им? Чезаре наверняка его узнает. Но каким образом? Для чего
Я снова перечитала строки послания и вспомнила, как просыпаюсь иногда ночью, охваченная страхом, что ребенок умер, и прижимаю руки к животу до тех пор, пока он не начинает брыкаться. А затем мне кажется, будто мое тело заполняет все темное пространство спальни, вытесняя наружу светильники, сундуки с постельным бельем, даже обычно пустующую кровать Анджелы, и тогда я уже не сомневаюсь, что умру, породив на свет какое-то чудовище. Из моей разорванной утробы будет литься кровь, а сердце остановится, не выдержав усилий. Страх натягивает нервы, как струны, в руках и ногах, так что я вынуждена вставать с постели и расхаживаться, хотя по ночам суставы в коленях не гнутся и болят. Но разве я могла бы умереть, пока Чезаре жив? Какой мне толк в небесах, если он по-прежнему на земле? «Мир будет без любви».
Решение принято. Я отошлю ему стихи. Они убедят Чезаре лучше всяких моих заверений, что я верная возлюбленная и ребенок, которого я ношу, – от него. Его сын, по воле Божьей, первенец.
По окончании карнавала мадонна отвлекала себя от тяжких лишений Великого поста тем, что с энтузиазмом принялась готовиться к моим родам, которые приходились на период после Пасхи. Наверное, ей доставлял удовольствие факт, что я в силу своего положения избавлена от необходимости поститься, и потому она неусыпно следила за моим питанием. Если хотели, чтобы родился мальчик, то следовало есть исключительно теплую пищу. По приказу госпожи все блюда для меня готовились в ее собственной кухне, обычно под личным наблюдением мадонны или в присутствии Анджелы, не скрывавшей недовольства, что ее отрывают от Джулио. Нельзя в это время думать о любви, выговаривала мне мадонна. Никакой говядины с перцем или пудингов из красных фруктов, вторила Анджела, ставя передо мной компот из инжира с имбирным сиропом в чашке, украшенной изображением розовощекого мальчишки, писающего золотистой мочой в речку. Ешь, приговаривала мадонна. И я казалась сама себе гусыней, которую откармливают для паштета из печени.
Эта чашка была из сервиза, ее изготовил для донны Лукреции муж прошлым летом, во время злополучной беременности. Я невольно вспомнила обернутый в саван комок плоти и костей, который Чезаре сбросил в ров, скорбно поджатые губы на его лице и полуопущенные веки, скрывающие горе, растерянность или что-то еще. Я опасалась, что подобные мысли навредят ребенку, но не осмеливалась ничего сказать. Мадонна позволяла мне пользоваться сервизом в знак особого расположения, к тому же дон Альфонсо проявил снисходительность к щедрости жены, учитывая мое состояние. Поэтому я ела, но мадонна, когда я подносила ложку к губам, видимо, прочитала на моем лице недовольство, заметила нерешительность, о которой даже я сама не подозревала. Придвинув свой стул ко мне, чтобы нас никто не слышал, она пробормотала:
– Вот видишь, если бы не мое несчастье, ты не ждала бы сейчас ребенка. Он появился из-за моей потери. Возможно, ее душа вселится в твое дитя и будет жить.Сразу после Пасхи я переехала из комнаты, которую мы делили с Анджелой, в спальню под покоями мадонны, где нет риска сквозняков из окон. Там мне предстояло оставаться до совершения церковного обряда, еще шесть недель после рождения ребенка. Лекари донны Лукреции и нанятая повитуха не разрешали мне даже посидеть среди жаровен апельсинового сада, если мы не хотели сомневаться в поле ребенка. Меня еще какое-то время интересовало, каким образом мадонна собиралась продолжать переписку с Бембо, но вскоре любопытство угасло – тело разбухало, а сердце становилось ленивым.
Чтобы окончательно оградить меня от простуд, поскольку весна выдалась холодной и сырой, а с Адриатики дул нескончаемый соленый ветер, мадонна распорядилась утеплить стены моей комнаты несколькими слоями ковров и гобеленов, а щель под дверью заделать подобием тряпичной колбасы, холщовой трубой, набитой шерстью и крепящейся с обоих концов шнурком. Вокруг кровати повесили красный парчовый балдахин, а саму кровать завалили горой мягких одеял, изготовленных исключительно из ягнячьей шерсти. Огонь в камине поддерживался день и ночь, за этим следила рабыня-далматинка. Мадонна одолжила мне ее с неким предубеждением, считая, что желтый цвет лица указывает на избыток желчи в характере. Для этой работы лучше сгодился бы раб, но мужчины не допускались в покои рожениц.
Меня радовало молчание рабыни, как и вид герба Чезаре на ее ошейнике. Мне казалось, будто рядом со мной находится его частичка, пока я кутаюсь в шерстяные платья и задыхаюсь от ароматного дыма из-за того, что в камин летят пригоршни семян кориандра, они лопаются и выстреливают, тем самым обеспечивая быстрые и легкие роды.
Я никогда не оставалась одна. Мадонна проводила в моей спальне столько времени, сколько позволяли ее обязанности. Можно было подумать, она считает беременность заразной и надеется подхватить ее от меня. Мы играли в лото или карты, читали друг другу или пели песни, чтобы убить время. Фидельма зачитывала отрывки из трактата Микеле Савонаролы, дедушки фра Джироламо, чей пример вдохновил ее любимого фра Рафаэлло. К моему удивлению, мадонна терпела все эти чтения и даже восхваляла разумность советов сира Микеле. Савонаролы были уважаемым семейством Феррары – врачи и преподаватели университета.
Феррарские дамы, прислуживавшие мадонне, многие из которых были замужем, делились воспоминаниями о собственных родах, и если донна Лукреция отсутствовала, то эти рассказы с каждым днем становились все мрачнее и зловещее. Я понимала: их возмущает, что они вынуждены ухаживать за наложницей выскочки Валентино, и они хотят меня напугать, возможно, даже довести до преждевременных родов. Но я была для них недосягаема в своем нерушимом желании сидеть и ничего не делать, а лишь наблюдать за своими компаньонками, шившими детскую одежду или игравшими на драгоценности в карты. А еще я слушала, как Анджела поет песни Джулио хрипловатым от дыма голосом.
Однажды утром, после мессы, донна Лукреция пришла ко мне в спальню в сопровождении пары, которой я прежде не видела. Судя по их одежде, простой, хоть и хорошего качества, чистой и незалатанной, это были деревенские жители. На руках женщина держала розовощекого младенца, и тот серьезно смотрел вокруг из-под грубого кружевного чепца. Я подумала о своем ребенке в утробе, скрученном, как пружина, в ожидании сигнала, что можно начать жизнь в этом мире. Неужели он тоже будет похож на запеленатую куклу со странным, ничего не выражающим личиком? Я положила руку на живот и почувствовала, как он брыкнулся, злобно и резко.
– Оставьте нас, – велела мадонна моим компаньонкам. – Все без исключения, – добавила она, видя, что Анджела не собирается уходить. Улыбнувшись сначала женщине с ребенком, а затем мне, донна Лукреция сказала: – Это Джузеффа. Она из Меделаны.
У Эсте был летний домик в Меделане, недалеко от Остеллато, где Пьетро Бембо часто гостил на вилле у Строцци. Джузеффа отвесила поклон. Ее муж, не такой высокий, как она, снял шапку и тоже поклонился.
– Я виделась с несколькими женщинами, – продолжила мадонна, – и убедилась, что Джузеффа подходит больше других. У нее четверо детей, таких же здоровеньких, как этот. Я всех их осмотрела. У них прямые ноги, ясный взгляд, здоровое дыхание. Кажется, старший умеет немного читать.
Муж Джузеффы заулыбался и закивал. У него не хватало верхних передних зубов.
– Подходит для чего, мадонна? – уточнила я.
– Как кормилица, дитя.
Она говорила так, словно это было очевидно, хотя я знала, что она сама выкармливала Родриго. Римским сплетницам тогда было о чем поговорить, настолько поведение мадонны не вязалось с общепринятой традицией для дам ее ранга. Правда, не знаю, поступила она так из любви к герцогу Бишелье и его ребенку или из желания еще несколько месяцев не пускать мужа к себе в постель.
Позабыв о манерах, я уставилась на госпожу, потом опомнилась и перевела взгляд на Джузеффу, рассматривая ее обветренные щеки, грубые красные руки и безмятежного младенца.
– Но…
– Да? – Донна Лукреция метнула в меня стальной взгляд, но сейчас мы говорили о моем ребенке, а не о каком-то порванном платье или потерянной перчатке.
– Уверена, мадонна, кормилица мне не понадобится. У меня уже сейчас много молока.
– Ты очень молода, Виоланта. А Джузеффе, как она говорит, тридцать лет. К такому возрасту молоко прибавляет в жирности.
Я открыла рот, чтобы возразить, но мадонна добавила:
– Моей родной матери было за тридцать, когда она кормила меня.
А когда кормила Чезаре, то все считали, что слабенький ребенок не жилец.
– Как ваша уважаемая матушка, – осторожно начала я, – я не благородного происхождения и потому не привыкла к обычаям знати. Джузеффа, сколько лет твоему старшему ребенку?
– Скоро пятнадцать, ваша милость. Она выйдет замуж, как только… то есть… – Она покосилась на мадонну.
– Я согласилась дать девочке приданое.
И кормилицу для ее первенца? – подумала я.
– Значит, тебе было шестнадцать, когда родилась твоя дочь?
– Да, ваша светлость.
– Девочка хорошо развивалась на твоем молоке?
– О да, она всю свою жизнь красавица. – Джузеффа заулыбалась.
– Нечего сравнивать, Виоланта, – вмешалась мадонна, – ты сама это понимаешь. Это вопрос твоего здоровья.
– Моего здоровья, мадонна?
– Да. – Она отвела меня в сторону и прошептала: – Мне известно, что брат наградил тебя напоследок не только ребенком. Торелла считает, что сифилис может передаться с молоком матери.
– Но я излечилась, мадонна. Вот уже несколько месяцев, как я прекрасно себя чувствую. Меня больше беспокоит, что я могу заболеть, если не стану кормить ребенка. Жена одного из отцовских друзей сошла с ума потому, что у нее умер ребенок и молоко попало в мозг.
– А ты не думаешь, что смерть ребенка свела ее с ума? Полагаю, потеря младенца – самый тяжелый удар, который Бог посылает женщине. – Глаза ее остались сухи, губы не дрогнули. – Остерегайся, – произнесла она. – Будь готова. Иудейка тоже женщина.
– Так вот в чем дело? – Причина не в моей молодости и даже не в моем здоровье, просто молоко иудейки не годилось для ребенка ее любимого брата. Именно эту заразу его сын мог всосать из моей груди. Я усмехнулась. Джузеффа в тревоге смотрела на меня, крепче прижимая к себе младенца. – Как мало вы, должно быть, цените себя в роли моей крестной матери, если до сих пор опасаетесь, что я осталась иудейкой по крови.
Донна Лукреция повернулась к Джузеффе и ее мужу.
– Ступайте! – велела она. – Поплотнее прикройте за собой дверь и подождите меня снаружи.
Пара поклонилась и вышла из комнаты. Во мне затеплился огонек торжества, но тут же погас, как только я повернулась от двери и взглянула на донну Лукрецию. Плечи ее поникли, лицо сморщилось, она вдруг постарела лет на десять. С глубоким вздохом мадонна опустилась на табуретку и подперла голову рукой.
– Садись, – сказала она.
Я примостилась на краю высокой постели.
– Вам нехорошо, мадонна?
Она подняла голову, и я заметила, что у нее на лбу осталось три белых отпечатка от пальцев.
– Иногда, – вздохнула она, – сердце говорит то, что разум отказывается признавать. Очевидно, по отношению к тебе я действовала не всегда осознанно. Многие люди так решили бы, ведь я позволила тебе… увлечься моим братом.
– Но вы в том не виноваты, мадонна. Вы болели, он за вас переживал, и я…
Она подняла руку, призывая к молчанию.
– Да, да, я знаю методы Чезаре. Не нужно все это выкладывать.
А вот мне это было очень нужно, что я и делала по тысяче раз за день.
– Простите, мадонна.
– Нет, это ты меня прости. Я рассуждала как трусиха и религиозная фанатичка. Проявила по отношению к тебе неуважение и предала свою веру. – Донна Лукреция поднялась, подошла ко мне и, взяв мои руки в свои, так сильно сжала, что ее кольца больно в меня впились. – Моим единственным оправданием служит то, что… этот младенец очень для меня важен, понимаешь?
И снова у меня возникло ощущение, будто она пытается сказать мне гораздо больше того, что говорит. Так было в утро нашего отъезда из Рима, когда Чезаре приказал мне увести детей к няне, а потом он и его сестра обратили на меня свой взор, как пара ястребов, нацелившихся на добычу.
– В таком случае я благодарна вам, мадонна, и сожалею, что подала вам повод сомневаться во мне.Хотя наш разговор остался незавершенным, вопрос с кормилицей отпал. На моем столе начали появляться новые блюда – ячменные отвары и теплое вино с семенами фенхеля, чтобы вырабатывалось больше молока. Каждую среду, пятницу и субботу мадонна присылала ко мне в комнату одного из своих священников, и тот совершал обряд очищения, а из библиотеки герцога Эрколе она принесла «Жизнь святой Маргариты Антиохийской», которая, благополучно спасенная Богом из чрева дракона, стала покровительницей христианок-рожениц.
Мадонна также решила отрядить мне в постоянные компаньонки Фидельму. По ее распоряжению, в мою
– Далматинка ненадежна, – пояснила мадонна. – Нам нужен верный человек.
Лучше завести сторожевого пса, подумала я, пусть охраняет мою христианскую мораль, а кто лучше подойдет для этой роли, как не обращенная иудейка? Самые набожные – новообращенные, хотя мадонна ужаснулась бы, узнай она, какой характер начали принимать наши с Фидельмой разговоры.
Я немного злорадствовала, что Фидельма вынуждена спать на полу как служанка, а поскольку по ночам меня все больше мучила бессонница, то и она не могла сомкнуть глаз. Не зная, как улечься поудобнее – тут не помогали ни подушки под спиной, ни другие ухищрения, – я часто вставала с постели, зажигала все свечи и под их потрескивание читала и перечитывала письма Чезаре. Теперь я хранила их под подушками. Нагнуться, чтобы достать дорожный сундук из-под кровати, я уже не могла.
– Он что, прислал письмо? – Фидельма села, потирая глаза и убирая под ночной чепец выбившиеся пряди волос.
Я всякий раз делала вид, будто это новые письма, воображая, что их потертый вид можно объяснить долгим путешествием. На самом деле у меня не было вестей от Чезаре. Я даже не получила ответа на письмо, какое отослала вместе со стихотворением Бембо. Видимо, его перехватила донна Лукреция. А я-то верила, что соблюла все предосторожности, пытаясь сохранить тайну, выбрала гонца, которому доверяли Анджела и Джулио и который, насколько я знаю, никогда не заговаривал с Витторио, так что вряд ли находился в услужении у Чезаре. И я спрятала письмо Бембо мадонне между двойным дном в футляре от драгоценностей, как было тут заведено. Но знать наверняка я не могла.
– Что он пишет? – поинтересовалась Фидельма.
«…в университете Болоньи был один немец… Если мы не центр Вселенной, созданной Богом, то для чего мы здесь?» Действительно, что он пишет? И что представляет собой мир, в который я собиралась привести ребенка?
– Рассказывает, что его маленький братик Джованни только что получил герцогство Камерино и он очень доволен короной и скипетром и целый день с ними играет. – Эту новость я узнала от донны Лукреции.
– А знаешь, так не может продолжаться, этот папский произвол.
– Ты о чем? – оторвав взгляд от почерка Чезаре, я посмотрела на нее.
Фидельма сидела, обхватив острые коленки поверх перины, лицо ее горело, но не от духоты. Умное лицо, но такое уродливое…
– Фра Рафаэлло говорит… – Я презрительно фыркнула, но это ее не остановило. – Фра Рафаэлло говорит, что существует разрыв. Все началось еще с фра Джироламо. Он совершил ошибку, попытавшись связать духовное и бренное. Слуги Господа не должны иметь собственности и обладать земной властью. Церкви необходимо вернуться к утерянным принципам бедности, целомудрия и силы молитвы.
– Уверена, Чезаре тоже так считает. Не забывай, он предпочел оставить церковь, потому что не смог быть верен клятвам. По крайней мере, он не лицемер.
– Своим брачным клятвам он тоже не очень-то верен.
Я вспыхнула. Мне показалось, будто кто-то разжег жаровню у меня внутри и начал раздувать пламя. Но в этом не было ничего необычного. Такое случалось по нескольку раз на день, пот обжигал кожу в тех местах, где недавно появилась сыпь, под коленками и под мышками. Все мои компаньонки твердили, что я должна переносить подобные испытания с радостью, поскольку они означали, что я вынашиваю мальчика.
– Но он верен церкви. Как главнокомандующий ее войск. Никому до сих пор не удавалось так успешно объединить все папские государства под одним управлением.
– Чьим управлением? Только не понтифика.
В открытую это не говорилось, но все смирились с тем, что Чезаре обратил свои взоры за пределы Романьи, на Болонью, даже на Флоренцию и Венецию. Пока Франция и Испания в очередной раз спорят из-за Неаполя, утверждали некоторые, он еще станет королем всей Италии, воспользовавшись их невниманием.
И тогда, думала я, ему понадобится наследник.
– Он делает именно то, чего хотите добиться вы с фра Рафаэлло. Отобрать государство у церкви.
Глаза Фидельмы, темные и, в общем-то, красивые, хотя и слегка навыкате, затравленно осмотрели комнату.
– Тебе повезло, что стены здесь утеплены и звук никуда не проникает, – сказала она. – Не могу представить ни одного, кто захотел бы услышать от тебя подобное. Вряд ли даже твой… возлюбленный выразился бы так рискованно.
Я поняла, что сглупила. Меня, римлянку, возлюбленную Валентино, обвела вокруг пальца какая-то костлявая провинциалка.
– Ну конечно, ничего подобного он не делает. Я устала. Ты совсем задурила мне голову своими серьезными разговорами среди ночи.
– Тогда туши свет и спи.
Я задула свечи и забралась обратно на кровать, но заснуть не смогла, да и Фидельма, видимо, тоже. Наступила тишина, которую нарушал лишь шелест простыней – это я вертелась, не зная, как улечься удобнее, да Фидельма все никак не могла пристроить свои кости на полу. Вскоре она произнесла:
– Отец говорит, что понтифик взимает налог с евреев в Риме, чтобы оплачивать военные игры Чезаре. По его словам, казне не угнаться за стремлением Чезаре заново отстраивать свои города, а затем покупать новые пушки у Бургундии, чтобы опять их сносить. – В отличие от меня, Фидельма не теряла связи с семьей.
Но я не верила тому, что рассказывал отец Фидельмы. Папа Римский поступал так, как делал всегда. Занимал деньги у таких, как мой отец, земляков-испанцев, до того как их объявили евреями, а те только рады услужить. Престарелые кардиналы умирали, оставляя свои состояния папскому престолу, а те, кто приходили им на смену, щедро платили за алые шапочки. На погашение займов деньги всегда находились, и хотя понтифик не выплачивал процентов, он дарил дорогие подарки.Мой срок приближался, но само ожидание, казалось, поглощало все силы. Даже когда мадонна пришла в комнату для родов, держа в руке кисет из зеленого бархата с золотым гербом Чезаре, у меня в душе шевельнулось лишь праздное любопытство. Спина болела, в груди пекло и ныло, ноги отекли так, что пришлось навалиться на Анджелу – иначе я бы упала, кланяясь мадонне. Сыпь распространилась на локти, и кожа чесалась невыносимо. Мне очень хотелось выкупаться в прохладной воде, но об этом не могло быть и речи, поскольку холодная вода могла повлиять на мои шансы родить мальчика. К этому времени, если быть честной, воспоминание о Чезаре и о кратком миге блаженства, что он мне доставил, вызывали скорее раздражение, чем сентиментальные чувства.
– Столяры принесли колыбель, – сказала мадонна, запихивая мыском туфли под дверь пухлый матерчатый валик, защищавший от сквозняков. – Жаль, ты не можешь ее посмотреть, она слишком большая, чтобы разместить здесь с удобствами. К тому же дверь придется держать открытой слишком долго. На столбиках вырезаны херувимы, а балдахин раскрашен под весеннее небо с птичками и пушистыми белыми облаками. В колыбельке есть хитрое приспособление, позволяющее качать ее ногой почти без усилий. Мы опробовали ее на Фонси. Он весит примерно столько же, сколько новорожденный. Лебяжьего пуха собрали и очистили на два одеяльца, так что, дамы, теперь поменьше сидите за картами и почаще беритесь за иголку с ниткой.
Послышались возгласы согласия, сопровождаемые мягкими шлепками карт о столешницу.
– У меня кое-что есть для тебя, – продолжила мадонна, протягивая маленький бархатный мешочек. – Открой, – велела она, видя, что я поглаживаю и прощупываю его пальцами, надеясь вопреки логике и разуму найти в нем письмо.
Я ослабила затянутый золотой шнурок, сунула внутрь руку, и мои пальцы сомкнулись на камешке размером, наверное, с яйцо жаворонка, прикрепленном к красивой золотой подставке, усыпанной бриллиантами. Пока я вытягивала его из кисета, он издавал тихое шипение, словно прилив, набегающий вдалеке на мелкую гальку.
– Это орлиный камень [37] , – объяснила мадонна, когда я поднесла к пламени свечей молочно-водянистый кристалл, в пустой середине которого плохо просматривались крошечные песчинки. Они сверкали и шипели, стоило мне наклонить или перевернуть камешек. – Вот видишь, он похож на крошечную утробу, наполненную блестящими семенами. Он благотворно влияет на беременных, уменьшает боль при родах. Его прислал мой брат. Амулет сделает так, что у тебя родится чудесный ребенок. Только носи его всегда на правой стороне.
Не успела мадонна это сказать, как я сообразила, что она все придумала. Нашла камень у какой-нибудь знахарки на Виа-деи-Вольте и велела расшить кисет гербом Чезаре. Я ощутила себя в ловушке, пойманной в сеть, что связывала этих двоих. Нужно было бежать. С трудом поднявшись, я метнулась к двери. Рукав случайно задел горящую свечу и занялся пламенем. Я повернулась, чтобы прихлопнуть пламя свободной рукой, запуталась в юбках и упала.
Я не чувствовала никакой боли, когда мадонна, Анджела и все остальные бросились ко мне, чтобы поднять и вернуть на постель. Когда они перестали суетиться вокруг меня, взбивать подушки, поправлять красное бархатное покрывало, подрезать спаленный рукав, внизу спины возникла какая-то странная боль, тяжесть разлилась между бедер, нестерпимо захотелось помочиться. Принесли ночной горшок. Я подняла юбки и присела, поддерживаемая под мышками двумя дамами. За несколько секунд горшок переполнился, а турецкий ковер, на котором он стоял, намок.
– Отошли воды, – спокойно сказала я, будто совершенно не волновалась.
Начался переполох, мадонна отдавала приказы не хуже армейского начальника, и тут меня охватила боль. Казалось, словно чья-то рука проникла в утробу и выжимает матку, как апельсин. Вскоре хватка ослабла, дав мне возможность улыбнуться собственной фантазии, но повитуха, тонкогубая особа с огромными костлявыми ручищами, похожими на ржавые лопаты, объявила, что скоро мне будет не до улыбок. В свое время, нанимая эту женщину, мадонна заметила, что от добрых повитух нет никакого толка. Я удивилась, откуда она появилась так внезапно, и мне пришла в голову безумная идея, будто мадонна держала ее в шкафу, а теперь извлекла наружу, как чистую сорочку или смену постельного белья.
Меня переполняла энергия, которая никак не умещалась в теле, и я вышагивала в тесной комнатенке, натыкаясь на мебель, отмахиваясь от рук помощниц, крича мадонне, что мне нужен свежий воздух и если я не выйду из этих четырех обитых стен, то лопну, как гнилая дыня.
– Дыши глубоко, – велела повитуха, когда начались следующие схватки.
– Чем? Дымом? – крикнула я, складываясь пополам над низким стульчиком, чья спинка осталась у меня в руках. Я метнула ее в повитуху, но та ловко увернулась.
– Хорошо хоть отца здесь нет, – сказала она донне Лукреции, которая сунула мне в правую руку орлиный камень.
Позже я устала от боли в спине и ногах и снова легла на кровать. Наверное, я уснула, потому что когда открыла глаза, то увидела, что ковры с пола убраны, а в центре комнаты стоит приземистый родильный стульчик. Во сне я разговаривала с матерью. Та напомнила мне о петушиной голове. Над дверью в родильную комнату должна быть прибита петушиная голова, она отпугивает духов, только и ждущих, как бы украсть ребенка. Проснувшись, я обнаружила рядом с собой Анджелу – она промокала мне лоб и виски тканью, смоченной в розовой воде. Я схватила ее за кисть, и холодная вода полилась струйкой прямо мне в ухо, а когда я заговорила, то каждое слово звучало гулко:
– Мне нужна петушиная голова.
– Для чего?
– Это еврейский обычай, – пояснила Фидельма.
– В таком случае мы его соблюдать не станем, – заявила мадонна.
– Убери отсюда эту тощую корову, – попросила я Анджелу сквозь стиснутые зубы, поскольку снова накатила боль.
Все это время донна Лукреция не сводила с меня неподвижного задумчивого взгляда.
– Пошли кого-нибудь в кухню за петушиной головой, Анджела. Но все равно привяжем к ее левому бедру молитву к святой Маргарите. Мы должны сделать все возможное.
Мне стало спокойнее. Даже боль я начала переносить легче. Иногда часы летели, порой кое-как тащились. Когда мадонна сказала, что должна пойти пообедать, потому что сейчас у них с визитом находится имперский посланник с женой, я подумала, что она уже пропустила один обед, и от этой мысли разрыдалась, громко всхлипывая, вскоре мой плач перешел в стоны и крики от боли, которая разрывала внутренности и не давала дышать.– Я не выдержу, – пожаловалась я Анджеле, пока монстр у меня в животе на секунду затих. – Мне хочется умереть.
– Ничего подобного. – Лицо у нее было бледным и взмокшим, волосы лезли в глаза, липли к щекам. – Только подумай… – Она обернулась, словно то, о чем мне следовало подумать, висело в углах среди паутины или плясало в клубах дыма. – Подумай, как скоро ты опять станешь стройной и будешь носить красивые платья. И увидишь Чезаре.
Кажется, я ударила ее. Мне хотелось причинить ей боль, такую же, какой теперь мучилась я. Больше всего, глядя на ее продолговатое серьезное лицо с большими глазами и прямым носом, на рыжину в ее шевелюре, мне хотелось причинить боль Чезаре. За все эти месяцы спокойного смирения, когда я придумывала для него всяческие оправдания и ждала, надеялась. Строила воздушные замки. Замки на песке. Смеялась ли я или плакала, ему было безразлично. Он передал меня Таддео, а сам уехал. Я была для него словно небольшой городок, он завоевал его по дороге куда-то еще, поработил и выжал все богатства, а потом оставил на попечение слабовольного правителя, которому платил жалованье.
– Ты считаешь, я позволю этому ублюдку снова лечь со мной в постель? После такого?
Воцарилась тишина, словно сама комната онемела от потрясения. Вскоре откуда-то из тени раздался голос, принадлежавший одной из придворных дам:
– Нельзя так говорить о герцоге.
– Наоборот, помнится, я сама точно так отзывалась о герцоге Бишелье, когда рождался наш сын. Ночью все кошки серы. – Значит, мадонна вернулась. – Как у нее дела?
Повитуха схватила меня за лодыжки и подтянула к краю кровати, затем завернула наверх юбки и велела развести ноги в стороны, согнув колени. Она сунула в меня руку и тем самым убила все воспоминания о других руках. О руке матери, прикрывавшей лучину от сквозняков, чтобы зажечь свечи на шабат, о жестких пальцах Мариам, чуть ли не сдиравших с меня скальп во время мытья головы на первой микве [38] , об умелых прикосновениях Анджелы и больших пальцах Чезаре, ласкавших мои соски, пока он рассказывал мне, как дон Кристофоро описывал форму Земли своей любимой королеве.