История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

Сиповский Василий Васильевич

Коробочка.

Хорошей, домовитой хозяйкой представляется Коробочка; но это человкъ другого масштаба, — все въ ней мелко: и душа, и жизнь ея, и хозяйство… Глупая и темная старуха, суеврна, врящая въ чорта, она ловко устраиваетъ свое существованіе, потому что, при всей своей глупости, она хитра, разсчетлива, осторожна; къ людямъ она тоже относится подозрительно, недоврчиво; подобно Собакевичу, она всегда "насторож", убжденная въ душ, что человкъ человку — врагъ (homo homini lupus est). Это черствое, суровое міросозерцаніе она хитро и умло прикрываетъ своею слезливостью, жалобами на вдовью безпомощность; она бднится изъ хитрости, a въ комод ея, вмст со всякими старыми юбками, лежатъ и толстютъ мшечки съ гривенниками и двугривенными. Она — такая же скопидомка, какъ Собакевичъ, и такъ же жиловата, какъ онъ, несмотря на все свое вншнее добродушіе, даже гостепріимство (впрочемъ, блинами она угощаетъ Чичикова въ разсчет, что онъ будетъ закупать y нея разные товары). Ko всякимъ «новшествамъ» она, какъ и Собакевичъ, относится съ недовріемъ; y обоихъ слишкомъ узокъ даже хозяйственный кругозоръ, y обоихъ полное отсутствіе фантазіи, ширины и свободы замысловъ.

Плюшкинъ.

Въ лиц Плюшкина вывелъ Гоголь скрягу-психопата; онъ указалъ

въ этомъ жалкомъ старик ужасныя слдствія страсти "пріобртать" безъ цли, — когда само пріобртеніе длается цлью, когда теряется смыслъ жизни. Гоголь подробно разсказываетъ намъ, какъ изъ разумнаго практическаго человка, нужнаго для государства и семьи, Плюшкинъ обращается въ «наростъ» на человчеств, въ какую-то отрицательную величину, въ "прорху"… Для этого ему нужно было только утратить смыслъ жизни. Прежде онъ работалъ для семьи. Его идеалъ жизни былъ тотъ же, что и y Чичикова, — и онъ былъ счастливъ, когда шумная, радостная семья встрчала его, возвращающагося отдохнуть домой. Потомъ жизнь его обманула, — онъ остался одинокимъ, злобнымъ старикомъ, для котораго вс люди казалисъ ворами, лгунами, разбойниками. Нкоторая наклонность къ черствости съ годами увеличивалась, жестче длалось сердце, тускнлъ прежде ясный хозяйственный глазъ, — и Плюшкивъ потерялъ способность различать крупное отъ мелкаго въ хозяйств, нужное отъ ненужнаго, — все вниманіе, всю свою бдительность устремилъ онъ на домашнее хозяйство, на кладовыя, ледники… Тогда, какъ крупнымъ хлбнымъ хозяйствомъ пересталъ онъ заниматься, — я хлбъ, главное основаніе его богатства, — годами гнилъ въ сараяхъ, собиралъ онъ всякую рухлядь въ своей кабинетъ, даже y своихъ же мужиковъ кралъ ведра и друія вещи… Онъ терялъ сотня, тысячи, такъ какъ не хотлъ уступять копейки, рубля. Онъ выжилъ совсмъ изъ ума, и душа его, никогда не отличавшаяся величіемъ, совсмъ измельчала и опошлла. Плюшкинъ сдлался рабомъ своей страсти, жалкимъ скрягой ходящимъ въ лохмотьяхъ, живущимъ впроголодь. Нелюдимый, угрюмый, доживалъ онъ свою ненужную жизнь, вырвавъ изъ сердца даже родительскія чувства къ дтямъ.

"Плюшкинъ" и "Скупой Рыцарь".

Плюшкина можно сопоставить со "скупымъ рыцаремъ" Пушкина, съ тою только разницею, что y Пушкина «скупость» представлена въ трагическомъ освщеніи, — y Гоголя въ комическомъ. Пушкинъ показалъ, что сдлало золото съ человкомъ доблестнымъ, человкомъ крупнымъ, — Гоголь показалъ, какъ извратила копейка обыкновеннаго, "средняго человка"…

Остатки свта въ душ Плюшкина.

Впрочемъ, Гоголь, такъ гуманно относящійся ко всмъ людямъ, даже къ падшимъ, не удержался отъ того, чтобы не бросить одного луча свта въ деревянное сердце своего героя, — когда Плюшкинъ вспомнилъ свое дтство, школу, товарищей, — на минуту согрлось его сердце, тепле сдлался его потухшій взоръ. Такъ въ сердц скупого барона воспоминаніе о былой дружб съ умершимъ герцогомъ, о дняхъ боевой славы, тоже согрраетъ охладвшее сердце.

Маниловъ; историческое значеніе этого типа.

Интересный образъ представляетъ собою Маниловъ. Самъ Гоголь призналъ, что рисовать такіе характеры очень трудно. Въ немъ не было ничего яркаго, рзкаго, бросающагося въ глаза. Такихъ расплывчатыхъ, неопредленныхъ образовъ много въ свт, говоритъ Гоголь; на первый взглядъ они похожи другъ на друга, но стоитъ вглядться въ нихъ, и только тогда усмотришь "много самыхъ неуловимыхъ особенностей". "Одинъ Богъ разв могъ сказать, какой былъ характеръ Манилова", — продолжаетъ Гоголь. — "Есть родъ людей, извстныхъ подъ именемъ: "люди такъ себ, ни то, ни ce — ни въ город Богданъ, ни въ сел Селифанъ". Изъ этихъ словъ мы заключаемъ, что главное затрудненіе для Гоголя представляло не столько вншнее опредленіе характера, сколько внутренняя оцнка его: хорошій человкъ Маниловъ, или нтъ? Неопредленность его и объясняется тмъ, что онъ ни добра, ни зла не длаетъ, a мысли и чувства его безупречны. Онъ — мечтатель, сентименталистъ; онъ напоминаетъ собою безчисленныхъ героевъ различныхъ сентиментальныхъ, отчасти романтическихъ романовъ и повстей: т же мечты о дружб, о любви, та же идеализація жизни и человка, т же высокія слова о добродтели, и "храмы уединеннаго размышленія", и "сладкая меланхолія", и слезы безпричинныя и сердечные вздохи… Приторнымъ, слащавымъ называетъ Гоголь Манилова; скучно съ нимъ всякому «живому» человку. Совершенно такое же впечатлніе производитъ на человка, избалованнаго художественной литературой XIX вка, чтеніе старыхъ сентиментальныхъ повстей, — та же приторность, та же слащавость и, наконецъ, скука.

Но сентиментализмъ y насъ захватилъ нсколько поколній, и потому Маниловъ — живой человкъ, отмченный не однимъ Гоголемъ. Гоголь только отмтилъ карикатурную сторону этой созерцательной натуры, — онъ указалъ на безплодность жизни сентиментальнаго человка, живущаго исключительно въ мір своихъ тонкихъ настроеній. И вотъ, тотъ образъ, который для людей конца XVIII вка считался идеальнымъ, подъ перомъ Гоголя предсталъ «пошлякомъ», коптителемъ неба, живущимъ безъ пользы родин и людямъ, не понимающимъ смысла жизни… Маниловъ — карикатура на "прекраснодушнаго человка" (die sch"one Seele), это изнанка Ленскаго… Недаромъ самъ Пушкинъ, рисуя поэтическій образъ юноши, боялся, что если бы онъ остался въ живыхъ, подольше пожилъ впечатлніями русской дйствительности, то подъ старость, отяжелвъ отъ сытной, бездльной жизни въ деревн, закутанный въ халатъ, онъ легко обратился бы въ «пошляка». И Гоголь нашелъ, во что онъ могъ бы обратиться — въ Манилова.

Цли жизни y Манилова нтъ, — нтъ никакой страсти — оттого нтъ въ немъ задора, нтъ жизви… Хозяйствомъ онъ не занимался, мягкій и гуманвый въ обращеніи съ крестьянами, онъ ихъ подчинилъ полному произволу приказчика-плута, и имъ отъ этого было нелегко.

Чичиковъ легко понялъ Манилова и ловко разыгралъ съ нимъ роль такого же «прекраснодушнаго» мечтателя; онъ засыпалъ Манилова витіеватыми словами, очаровалъ нжностью своего сердца, разжалобилъ жалкими фразами о своей бдственной судьб и, наконецъ, погрузилъ его въ міръ мечты, "паренія", "духовныхъ наслажденій"… "Магнетизмъ души", грезы о вчной дружб, мечты о блаженств вдвоемъ философствовать въ тни вяза, — вотъ, мысли, чувства и настроенія, которыя въ Манилов сумлъ ловко расшевелить Чичиковъ…

Ноздревъ.

Полную противоположность Манилову представляетъ Ноздревъ. На сколько Маниловъ — натура въ себя углубленная, живущая въ своемъ собственномъ мір, настолько Ноздревъ — натура общественная,

человкъ, не имющій никакого собственнаго міра. Это — общественный паразитъ, который не можетъ существовать безъ людей. Хозяинъ онъ никуда не годный, семьянинъ — тоже: онъ — картежникъ-шуллеръ, барышникъ, собутыльникъ, словомъ, онъ живетъ только въ "обществ", — чмъ больше народу, тмъ онъ чувствуетъ себя лучше, тмъ откровенне раскрываетъ онъ себя. Это — лгунъ и хвастунъ по профессіи, крайняя степень Хлестакова, который вретъ только тогда, когда разыграется его фантазія. Въ противоположность ему, Ноздревъ вретъ всегда, — и пьяный, и трезвый, когда это ему нужно и когда не надо, — вретъ, не разбирая, врятъ ему, или нтъ. Это — человкъ "изолгавшійся". Легкость въ мысляхъ y него необыкновенная, такая же, какъ y Хлестакова, — оттого мысль y него скачетъ непослдовательно, одна фраза часто логически не связывается съ другой (ср. разсказъ его объ ярмарочныхъ развлеченіяхъ). Жизнерадостный, суетливый, онъ всегда доволенъ жизнью. Самолюбія y него нтъ, оскорбленій онъ не боится, и поэтому, взбалмошный и задорный, онъ легко наноситъ оскорбленія другимъ, не разбирая людей, не задумываясь о будущемъ; съ людьми онъ совершенно не считается, ни подъ кого не подлаживается и во всхъ видитъ только себя — то есть безшабашнаго гуляку, добродушнаго, беззаботнаго плута, для котораго суета и плутовство не есть средство удовлетворить корыстолюбіе, a просто возможность наполнить чмъ-нибудь свою безпокойную жнзнь, — средство занять чмъ-нибудь праздныя силы своей пошлой, но сильной натуры. Эта жажда жизни, дятельности, неразумно направленная, и создаетъ изъ него безпокойнаго человка, "историческаго человка", скандалиста, который готовъ «нагадить» всякому, не по злоб, a вслдствіе "неугомонной юркости и бойкости характера". Это — натура стихійная, — онъ не воленъ въ своихъ поступкахъ, въ своихъ словахъ. Его моральное безволіе удивительно сочетается y него съ наличностью энергіи (онъ можетъ на недлю запереться въ дом для подбиранія картъ), съ ршительностью и настойчивостью. Въ лиц его Гоголь вывелъ сильнаго, но пошлаго человка, въ жизни котораго нтъ никакой цли и смысла: онъ предпріимчивъ, какъ Чичиковъ, но его предпріимчивость безцльна, безсмысленна, a потому и все существовавіе его — безнадежная глупость. Его Гоголь не выбралъ бы въ герои возрожденія.

с) Третій періодъ «идеи» второй части "Мертвыхъ Душъ".

с) Третій періодъ дятельности Гоголя. Гоголь сжегъ вторую часть своихъ "Мертвыхъ Душъ", но сохранившіеся отрывки позволяютъ высказать предположеніе, что идея этой второй части уже была иная; въ первой часгпи Гоголь судилъ русское общество съ точки зрнія содержательности его жизни и пришелъ къ печальному выводу: русская жизнь оказалась безсмысленной, пошлой, — почти вс герои (кром Чичикова) оказались "мертвыми душами", — ни одинъ не подошелъ сколько-нибудь подъ то идеальное пониманіе "человка", которое выработалось y него. Въ отрывкахъ второй части чувствуется иное отношеніе къ русскому обществу: и герои здсь уже не животныя (кром Птуха, которому, собственно, мсто въ первой части), и отношеніе къ нимъ автора другое. Глубже, гуманне относится теперь Гоголь къ павшему человку: горячей, мучительной любовію къ ближнему проникнуты т страницы, гд говоритъ y него Муразовъ, гд авторъ разсказываетъ о Хлобуев, объ униженіи Чичикова… Это «гуманное» отношеніе къ людямъ — и есть «идея» дошедшихъ отрывковъ второй части. И замчательно, что эти разрозненныя главы, по настроенію своему, гораздо ближе къ лучшимъ произведеніямъ Достоевскаго, Тургенева, Гончарова, Островскаго, чмъ законченння и отдланныя главы 1-ой части.

Значеніе второй части для исторіи русской литературы.

Гоголь хотлъ нарисовать «положительные» русскіе типы, но, очевидно, онъ не сумлъ художественно выполнить своего замысла, — онъ лишь нам?тилъ его. Писатели-реалисты, его ученики, слдуя за нимъ, нарисовали намъ т идеальныя лица изъ русской дйствительности, которыя не дались ему. [168] Это реалистическое изображеніе «добра» создало новую эру въ русской литератур. Оно неразрывно связалось съ проповдью гуманности, съ проповдью любви къ человку. Такъ незамтно, постепенно, благодаря Гоголю, русская литература, въ сущности, подошла къ проповди идеаловъ христіанства. Такимъ образомъ, самое значеніе писателя измнилось. Раньше писатель былъ мирнымъ "одописцемъ-виршеплетомъ", былъ «гражданиномъ», былъ «сатирикомъ», былъ, какъ Пушкинъ — "человкомъ", въ самолъ лучшомъ значеніи этого слова, изображавшимъ добро и красоту, но никто до Гоголя не былъ "проповдникомъ слова Божія", проповдникомъ евангельской любви. A посл него почти вс лучшіе наши писатели сдлались такими "проповдниками" (Достоевскій, Л. Толстой и др.). Писательское слово y него и y его учениковъ вернуло себ то значеніе, которое имло въ древней Руси.

168

Его желаніе нарисовать идеальную русскую двушку въ лиц? Улиньки не удалось, — но, вмсто него, эту задачу разршил Тургеневъ, Островскій, Толстой и др.

Идеалы общественной жизни во второй части.

Кром того, въ этихъ главахъ второй части ясне вырисовываются идеалы общественной жизни, какъ они представлялись теперь Гоголіо. Дворянянъ, по его убжденію, долженъ "сидть на земл", быть отцомъ для крестьянъ, врнымъ слугою отечеству. Служба его — въ забот о процвтаніи своего имнія, въ довольств его самого и крестьянъ, потому что, по мннію Гоголя, процвтаніе родины зависло отъ процвтанія тхъ единицъ, которыя называются «граждане». Такимъ образомъ, не на реформахъ и новшествахъ строилъ Гоголь это благополучіе, a на возстановленіи патріархальной, но "поисшатавшейся старины'". [169] Обязанность чиновника, купца, всякаго человка — выяснить свой «долгъ» передъ людьми и Богомъ, и свято его исполнять, не гоняясь за большимъ, не выходя изъ тхъ предловъ, въ которые каждаго забросила судьба. Обязанности начальствующихъ лицъ — относиться къ людямъ, ниже ихъ стоящимъ, такъ же патріархально-гуманно, какъ помщикъ долженъ былъ относиться къ крпостнымъ.

169

Ср. попытку Москвы XVI в. улучшить жизнь очищеніемъ жизни въ дух старины.