Кикимора и ее ёкай
Шрифт:
Глава 13. "Зеленый дракон"
…Спустя четверть часа в домике для чайных церемоний стало жарковато, и девицы-красавицы перебрались под тень свисающих лиан на краешке священного источника Омононуси. Да-да, девицы-красавицы. Кикимора убрала морок жуткой противной бабки и теперь, розовея щечками, щедро мешала коктейль, которому дала название «Зеленый дракон». Абсент из особой полыни, попав в духовный чай маття, забурлил, выпустил дымок, оставив после себя нежный аромат трав. И на вкус был вовсе не дурен.
Как-то незаметно опустила ноги в источник вслед за кикиморой Кукико, за ней — Чикако. Прекрасная Ёрогумо косилась на прохладу воды, но держала себя в рамках приличий. Однако спустя еще два
Спустя еще полчаса девушки-красавицы весело хохотали, брызгались водичкой и периодически подплывали к подносу, но котором стояла нехитрая закуска в виде наскоро слепленных онигири и кувшин с «Зеленым драконом».
— Ой, девочки, — сказала кикимора, отжимая русую косу после того, как вынырнула из источника, — хорошо!
— Хорошо, Мара-сан, — согласилась Кукико и задней лапой почесала за ухом. Она обратилась в лисицу и теперь стояла по рыжие бока в воде, высунув маленький острый язычок наружу.
Чикако, ее старшая сестра, обратилась в лисицу наполовину. Щурилась лисьими хитрыми глазами на кикимору.
— Ты, Мара-сан, не обижайся, только порядки тут иные. Никто нас не неволит, Мара-сан. Долги у нас неотплаченные перед господином.
— Да, со всеми долгами, за наши прожитые века набранными, не расплатиться, — грустно сказала кикимора.
Настроение поменялось.
Как-то незаметно стемнело. Всюду зажглись светлячки и деревянные красочные японские фонарики. Закружили голову благовония. Или это «Зеленый дракон» в равных пропорциях с чаем маття так ударил в голову?
Как бы то ни было, беседы стали откровеннее.
— Я однажды только любила, — задумчиво сказала кикимора, переплетая влажные русые волосы в тяжелую длинную косу.
— Полоза? — спросила любопытная Кукико.
— Нет, там не любовь была, — отмахнулась кикимора. — Страсть была, а любви-то и не было. Любовь — это когда ради него на все пойдешь, и он ради тебя — тоже. А любила я полукровку, наполовину человека, наполовину водного черта, как их порой у нас называют. Познакомились мы на моих болотах как раз. Смотрю — парень молодой рыбку ловит, и прямо в моих угодьях, наглец. Я таких притапливала чуток, чтобы неповадно было впредь, вот и этого затащила под воду. А он не вырываться давай и орать, а меня в охапку — хвать — и поцеловал! Целился в губы, а попал в лоб. Потом всегда меня в лоб по утрам целовал. «Болотница, — говорил, — моя упрямая»…
Я тогда опешила, конечно, от наглости такой, долго его от своих болот отваживала, а он все ходит и ходит, ходит и ходит. А потом он за меня половину своей жизни отдал.
— Это как? — прошептала Чикако, и ее лисьи глаза удивленно расширились.
— Великий Золотой Полоз — гад и внешне, и в душе. Соперника не стерпел, подлец. Проклял страшно и меня, и болота мои. Что творилось, девочки, описывать не хочу, только сохнуть стали болота, а с ними и я. Не вам же рассказывать, что если духа стихийного убить хочешь, уничтожь место его силы и рождения. Вот он на болота и покусился, мол, чтобы я никому не досталась.
А любимый мой на поклон к Полозу пошел. А тот, насмешник злобный, сказал, что снимет проклятие, если он от крови своей водной откажется и человеком станет. Любимый мой и согласился в тот же миг.
— А Полоз что? — выдохнула Кукико.
— А он, — грустно улыбнулась кикимора, — и представить себе не мог, что кто-то полжизни готов за любовь отдать. Козел эгоистичный. Пришлось ему обещанное выполнять.
— Выполнил?
— Да. Только лучше бы я тогда усохла, а не он! Человек хрупкий, жизнь у него короткая, так мало было мне счастья, так мало… Но я за каждую секундочку матери мой Мокоши благодарна, что такую любовь узнала. И детки у нас загляденье получились. Я потом хотела половину своей жизни любимому отдать, все способ искала, чтобы его сберечь.
—
— Не нашла.
Как-то совсем незаметно в купальни стянулся весь гарем, десятка два девушек-ёкаев молча сопереживали кикиморе. У прекрасной Ёрогумо скользнула по нежной щеке слезинка. Кукико рыдала навзрыд, всхлипывала вместе с ней Чикако. Сама кикимора отвернулась, пряча слезы в зеленых глазах. Уж двести годков минуло, а все никак не выходит забыть.
— Ты потом никогда не любила? — спросил кто-то
— Не любила.
— Даже господина Омононуси?
— Даже господина Омононуси. Мне бы домой вернуться, туда, где любовь моя была великая. А в гареме я быть вовсе не хочу. Тут, конечно, хорошо, красиво, чай у вас вкусный, только не мое это. А счастья я и не ищу уже. Было оно у меня, такого уж не станет, а меньшего я не хочу.
Над купальнями воцарилась тишина. Только женские сердечки стучали в унисон под нарядной тканью традиционных кимоно.
Стукнуло сердечко и у великого бога Омононуси. Он давно уже запускал глазенапа в свой гарем, явился сразу после того, как оками, вздыбливая шерсть и пыль, воплотился рядом и пересказал свой диалог с гостьей. Омононуси мысленно хихикнул и отправился лично наблюдать: ему нужно было понять, что это за ёкай такая и что от нее можно ждать. Но от ее тихой проникновенной речи, от улыбки, с которой она говорила о своем любимом, екнуло где-то и в его божественной груди. Он хотел было уже уйти в тень, чтобы оставить дам одних, но тут вдруг заговорила она — Ёрогумо. Заговорила тихо, как будто зажурчал ручеек. И белое прекрасное лицо опустила, прикрыла длинными рукавами бледно-розового кимоно, чтобы не встречаться ни с кем взглядом.
— Я тогда была совсем еще юна. Жила я у самого берега моря и приглянулась оскверненному бывшему ками, ныне ставшему аякаси. Не согласилась я нырнуть к нему в пучину вод, и он меня проклял. Навсегда проклял, жестоко, сказал, что раз в глубину к нему не пошла, то буду жить в холодных камнях. Проклятие вытянуло мое тело, изменило его, сделало меня жадной паучихой. Я заманивала путников, питалась их духовной силой и кровью, высасывала досуха. Я была жалким вечно голодным существом, которое днем прячется под камнем и выползает только по ночам, чтобы убить. Нет, мне было не все равно, кто попадется в мою паутину: ёкай или ребенок, женщина или старик. Хуже всего, когда дети… Но я ничего не могла сделать со своим голодом: плакали и молили меня о пощаде они, плакала и сжирала их я. Сколько я не хотела, не могла противиться проклятию. Никто не знал от меня пощады, никто не мог вырваться: крепка и невидима была моя паутина. Крепко и мучительно было мое проклятие. А уж сколько раз я пыталась себя убить — не счесть. И падала головой вниз со скал, и пыталась утопиться в море, и показывалась людям, подставляла горло под их мечи… Ничего не получалось. Паутина спасала от удара, море, покорное воле проклявшего меня бога, отступало, люди… Люди не могли справиться со мной. Так проходили века. А потом… Потом я повстречала его. Он стал богом порядка на горе Камияма, у подножия которой я кормилась, и такой ёкай, как я, был ему не нужен. Но, увидев меня, господин передумал. Он преисполнился жалости ко мне — к несчастному, вечно голодному существу, которое страстно желало, но не могло умереть из-за проклятия старого аякаси. Он разглядел во мне красоту и сердце, которое почти полностью сгнило из-за долгих веков наложенного проклятия. Господин… забрал меня к себе. Он дарит мне духовную силу, и проклятие отступает, голод отступает. Я обязана ему жизнью. И я верну свой долг, даже если сердце мое болит, когда он приводит новую моа но дзин в свой гарем. Я просто всегда буду рядом, потому что таков мой долг и таково мое самое горячее желание. Я люблю его всей душой. Я…