Книга снов

Георге Нина

Я еще раз танцую, как героиня «Грязных танцев», и пытаюсь сделать себе прическу, как у Патрика Как-его-там, который играл Джонни. Я почти уверен, что Мэдди чуть не описалась от смеха. Я еще какое-то время скачу по палате, девочка с голубым застывшим взглядом лежит в кровати, а мы танцуем и поем для нее.

You are the dancing queen

…You can dance, you can jive

Having the time of your life…^[42]

Потом

Марион достает зажигалку, расставляет двенадцать свечей на торте и зажигает их. А у меня с собой еще одна удивительная свеча, в форме цифры двенадцать. Она искрится, блестит и потрескивает, словно звезда, упавшая прямо в палату.

Подарок для Мэдди лежит нетронутый на столе.

– Давайте еще раз споем, – говорит сестра Марион, улыбаясь, рыжие кудри спадают на ее чудесное, милое лицо.

– Давайте споем «For she’s a jolly good fellow»^[43], – предлагает Бенни.

Мы поем, сестра Марион выключает основное освещение, перед нами – пирог с двенадцатью свечами, маленькое потрескивающее чудо, нас трое, Мэдди четвертая.

Так мы празднуем ее двенадцатый день рождения.

– Нужно задуть свечи, Мэдди, – шепчу я, когда мы заканчиваем петь и подносим яблочный тарт с огоньками к ее неподвижному лицу. – И загадать какое-нибудь желание. Что-то, чего очень сильно хочешь. Тогда оно исполнится.

И на какой-то безумный миг мне кажется, что в ее глазах снова мелькнул улетающий ворон, черные перья скользнули по ее зрачкам.

Но Мэдди не задувает свечи.

Конечно нет.

За нее дышит аппарат искусственного дыхания, и только пульс едва заметно участился.

– Хорошо, – говорю я, удивляясь своему глубокому и усталому разочарованию. – Хорошо, я задую их за тебя и кое-что загадаю.

Я набираю в легкие воздуха и, задувая свечи, думаю, что однажды очень хотел бы поругаться с Мэдди. Поругаться и помириться, не могу представить ничего прекраснее, чем ее сердитый взгляд, а я буду долго ее обнимать, пока она не рассмеется.

Но Мэдди не смотрит на меня.

Даже самое заветное желание не вернуло ее.

Я кладу два дубовых листочка на ее прикроватный столик.

День 38-й

ГЕНРИ

День занимается мягким солнечным светом, который очень нежно выманивает меня из ночных объятий.

Я вижу Эдди, как она опускает указательный палец в стоящую на газу кастрюльку с молоком, чтобы проверить, достаточно ли оно нагрелось для ее кофе. Она делает так всегда, даже когда молоко уже начинает пениться.

Когда она оборачивается, я не отвожу взгляда. Смотрю в ее ясные глаза цвета зимнего моря. На ее голые ноги под ночной рубашкой, на морщинку на лбу, на губы, дующие на горячее молоко: я хочу всегда быть с ней.

Я чувствую, как скольжу в пропасть, словно по скользкому травяному откосу.

Мне хочется откинуть одеяло, чтобы она прилегла, спиной ко мне. Чтобы она не видела меня. Желание это так велико, что я просто говорю ей: «Иди ко мне!»

Я чувствую легкую прохладу – ее тень на моем лице, когда она, босая, ступает на белую простынь.

– Я люблю тебя, – говорит

она. – Я люблю тебя, мне нужен только ты, сейчас и навеки, в этой жизни и во всех последующих.

– И я люблю тебя, Эдвинна Томлин.

Я ощущаю, как растет мое облегчение, и только сейчас понимаю, что чувствую: значит, вот она, любовь!

Спустя семь дней мы уже знаем, что поженимся в Бретани, этим летом.

Эдди наклонилась и испила из древнего «родника сказок», так мы детьми называли этот источник на улице 127 в Тремазане, у капеллы Святого Самсона. Ключ бьет прямо из скалы, старый каменный резервуар и обтесанный менгир обрамляют древний источник, который, как считается, исполняет детские желания. Дрок цветет желтым цветом.

– Давай заведем ребенка, Генри, – говорит мне Эдди. Она прекрасна в своем белом платье. Когда мы были в капелле Святого Самсона восьмого века, от озноба на ее коже появился узор из крошечных мурашек.

– У времени здесь иной ход, – шепчет она.

– Время тут тоньше, – отвечаю я. – Есть такие места, где ощущение чуда сильнее, чем в других уголках земли.

– Если мы затеряемся среди миров, давай встретимся снова на этом месте, – шепчет Эдди мне в ухо. – Хорошо?

– Хорошо, – отвечаю я и продолжаю: – Я люблю тебя. Прости меня, если я не всегда все делаю правильно.

– Прекрати думать категориями «правильно»-«неправильно», – возражает она, – их нет. Ты просто должен жить, понимаешь? Просто жить.

Мы еще раз пьем из источника. Море сегодня темно-бирюзовое, и то тут, то там поднимаются белые пенные шапки. Ветер сталкивает воды Атлантики и Ла-Манша, а Ируаз между ними бурлит и пенится. Это самое прекрасное море на свете, и я здесь с самой прекрасной женщиной на свете.

Утром мы продолжаем наше путешествие вдоль побережья, я хочу показать Эдди все. Ле-Конке, мыс Сен-Матьё, бухту Умерших в Трепасе, остров Сен, где время истончается больше всего и все непрожитые жизни буквально натыкаются друг на друга и их больше ничто не разделяет.

Мы бредем, держась за руки, по скалистой тропинке, по которой сотни лет назад пробирались к холмистым лугам таможенники и контрабандисты.

Потом спускаемся в долину.

Мы одни, сейчас полдень, и все сидят за столами и наслаждаются тем, что они живы и могут отведать восхитительные, роскошные блюда. Моллюски с луковым соусом, омары, губаны и треска.

Я прикасаюсь губами к ее губам и чувствую, что мягкий кончик ее языка заигрывает со мной. Я обнимаю свою невесту и шепчу ей на ушко, что знаю такие места на диком пляже, где нас могут увидеть разве что пикирующие чайки.

Мы находим плоский, ровный, теплый валун, Эдди прислоняется к нему спиной и открывает мне свои поцелованные солнцем ноги.

Я поворачиваюсь спиной к морю. Солнце согревает мои плечи, затылок.

Я полностью в ней, так глубоко, что уже не могу понять, где начинается ее тело и заканчивается мое.

Я чувствую соль на губах, жажду, наклоняюсь вперед, чтобы поцеловать Эдди, и она удерживает меня в себе. Ее лоно мягкое, и теплое, и влажное, и я начинаю любить ее в том ритме, который задают волны, разбивающиеся под нами о скалы, уверенно и не слишком быстро.