Книга снов

Георге Нина

Мой ребенок. Меня так тянет вернуться к жизни, потому что я хочу увидеть, как растет мой сын! Узнать, какой он, что думает о жизни, что будет делать!

Во взгляде Сэма вдруг просыпается внимание, и тогда он снова фокусирует свой взгляд. Вот оно… или?.. Да, вот оно, он смотрит на меня по-настоящему!

– Привет, папа, – здоровается он снова со мной, но на этот раз гораздо нежнее. – Вот ты где.

Он поднял глаза, они горят безграничной радостью, он смотрит на Эдди, которая сидит по другую сторону от меня, и потом с его губ срывается:

– Он здесь, Эдди. Папа вернулся.

СЭМ

Я

не могу смотреть, как они пытаются разбудить его. Более того, сделать так, чтобы он «проснулся» в том смысле, как они это видят.

Он проделал долгий путь от самых дальних рубежей жизни до нынешнего состояния. Почти до самого бодрствования.

Кажется, будто он застыл в янтаре, беззвучный, обездвиженный. И все же я знаю, что он вернулся. Я чувствую тепло, которое исходит от него и которое ощутимо лишь внутренней стороной кожи.

Тем не менее лучше бы я промолчал.

Теперь они снова и снова мучают его. Хотят, чтобы он сам дышал, и все чаще отключают ему кислород на короткие периоды. Проносят туда-сюда разные предметы у него перед глазами. Его икры так сильно массируют, что на коже остаются красные отпечатки от пальцев – там, где проходит мышца, которую они разминали.

Доктор Фосс, встав за изголовьем кровати, пытается напугать его. Он внезапно хлопает в ладоши. Все вздрагивают, кроме Генри. И Мэдди. Они суют ему в руки всякие предметы, мягкие массажные мячи, зубные щетки, но он ничего не удерживает. Они вынуждают его моргнуть, посмотреть влево, сказать свое имя или спрашивают, сколько будет один плюс ноль.

«На подобные вопросы я бы не стал отвечать, даже если бы их задавала Клаудия Кардинале», – слышу я голос Скотта в голове.

Папа не двигается. Веки не трепещут. У него не учащается пульс. Ничего не подергивается.

– Мне очень жаль, папа, – говорю я тихо.

Доктор Фосс меняет положение его тела и вытаскивает ручку из кармана. Я знаю, что он задумал. Я уже видел, как он проделывал подобные тесты на других пациентах в отделении интенсивной терапии. Он сунет острый конец под ноготь большого пальца ноги. А потом под ноготь большого пальца на руке.

Я чувствую своего отца. И черную боль, которая грозит захлестнуть его. Боль от того, что он не может сделать то, что от него хотят. Потому что есть еще и другая боль. И жажда. И ярость! Ярко-красная, бушующая ярость от того, что с ним делают.

Вот они тянут его за язык. Мне больно, и я слышу, как Эдди резко вздыхает.

Отчаяние отца. Оно удивительного синего цвета, как чернила, которые растекаются. Словно он плачет и его слезы смешиваются с чернилами.

Но это не из-за тестов, а…

Потому что Эдди его не чувствует.

Она стоит у стены, прикрыв рот рукой, другой держится за живот. Ее взгляд неотрывно устремлен на отца.

Я уселся на пол у кровати Мэдди и глажу ее руку. На руках у нас антисептические перчатки.

Она подключена к аппарату искусственного дыхания, и сегодня утром у нее отказала правая почка.

– Он был тут, Мэдди, – шепчу я, – и смотрел на меня так…

Как никто еще не смотрел на меня прежде. Никто.

Как будто я самый важный человек на свете. Будто все,

что он умеет, все, что знает, все свои силы израсходовал на то, чтобы сказать мне, как он гордится мной. Мной, Мэдди!

Но ничего такого вслух я произнести не могу. Даже не могу это толком сформулировать.

Чертовы слезы подступают к горлу, они соленые и горькие. Такие горькие.

Горькие, потому что это так хорошо, и внове, и уже почти позади.

Потому что я не знал, как это страшно: быть для кого-то целым миром.

Я для своего отца – целый мир!

Не могу вместить это чувство, и потому плачу слезами ярости и держу руку Мэдди. Представляю, что она тоже держит мою и утирает мне слезы. Раньше мне было бы от этого неловко.

Раньше. Раньше, семь недель назад, прежде, когда я был еще ребенком.

Слышно вполне определенное, но высказанное спокойно требование Эдди:

– Прекратите!

Санитары как раз выпрямили руки и ноги отца, чтобы доктор Фосс мог провести болевой тест.

– Но, миссис Томлин, для проверки моторных функций стимуляция мышечного тонуса сгибателей…

– Не делайте этого, доктор Фосс. Не надо обрушивать на меня лавину медицинских терминов, оправдывающих то, что вы собираетесь причинить ему боль. Просто не делайте этого.

Эдди приближается к доктору Фоссу, и что-то в ее повадке заставляет его отпрянуть.

– Оставьте его в покое! Немедленно! Довольно с него.

Фосси вздыхает:

– Хорошо, как скажете. – Он закрывает ручку и прячет ее в нагрудный карман. – Но чтобы гарантировать, что мы ничего не упустили…

Она так уставилась на него, что он замолк.

Эдди тихо прошипела:

– Пациент, возможно, в сознании, но его моторная система отказывает. Возможно, вы причиняете ему боль, а он не может вам сопротивляться. В качестве официального представителя больного я запрещаю проводить эту пытку. Есть еще какие-то возможности?

Доктор Фосс смотрит на доктора Сола, который смотрит на меня и потом говорит:

– Руководство нашей клиники, как известно, пожираемо алчностью. Но раз уж у нас есть Монстр, стоит его использовать.

Он имеет в виду функциональный магнитно-резонансный томограф, специальный прибор, который измеряет мозговую активность в определенных зонах. Он обошелся больнице в два миллиона фунтов и числится английским «телепатом». Кроме доктора Сола и еще троих неврологов, едва ли кто-то может истолковывать проведенные тесты так, что их результаты будут надежными, это он мне однажды объяснял: «Этот Монстр для нас заглядывает в мозг. Мы можем задавать вопросы типа: вы сегодня уже завтракали клоуном? И смотреть, есть ли реакция в медиальных префронтальных зонах. Мы можем вколоть пациенту флуоресцирующее средство и измерить уровень потребления глюкозы. Если мозг использует питательные вещества, то многое говорит за то, что он работает. Мы можем даже стимулировать моторное воображение: поиграйте в теннис, попрыгайте на одной ноге, представьте, что сжимаете кулак. Да, все это мы можем, и потом загораются разные лампочки. Как бы глупо это ни звучало, но едва ли кто-то может расшифровать все эти сигналы. Никто не знает: ага, вот эта реакция в норме, или: нет, это уж точно отклонение. Машина умна, а мы глупы».