Книга снов

Георге Нина

Тем не менее Бог говорит Дмитрию:

– Подготовьте, пожалуйста, мистера Скиннера.

Потом он делает мне и Эдди знак, чтобы мы проследовали в его кабинет.

Я встаю не спеша.

Эдди убирает со лба отца волосы, они отросли рядом с местом операции. В этом жесте все: любовь, страх, невероятно много печали.

Потом Эдди смотрит на меня и тихо говорит: «Иди к нам». Она протягивает мне руку над папиной грудью. Я снимаю одноразовую перчатку, сжимаю кисть Эдди, а отца беру за правую руку. Она берет его за левую, так мы и стоим.

Эдди

оглядывается, мы одни. Потом она тихо просит:

– Скажи мне, как ты это делаешь, Сэм. Как?

Я сразу понял, о чем она спрашивает.

Но не знаю, как ей объяснить.

«Mon ami, тебе не остается ничего, кроме как время от времени вступать в контакт с окружающим миром. Объясни все образами. Людям нравятся образы», – раздается важный голос будущего психолога Скотта у меня в голове.

Попытаюсь. Образы.

Я могу все, что вижу (цветные числа, запахи музыки, ароматы, из которых вырастают образы, цветную боль, ложь, ярость, чувства, память зданий), все это я могу усилить. Как будто сделать громче. Поднять регулятор вверх, до упора.

– Он тут? – спрашивает она.

Я смотрю во все еще открытые неподвижные глаза своего отца. Он за ними. Я чувствую это. Как ощущается присутствие человека за закрытой дверью. Атмосфера иная. Более плотная. Теплая.

– Да, – отвечаю я.

Она откашливается. На ее лице и недоверие, и желание верить.

– Он слышит меня? – спрашивает она, и в ее голосе тоска и отчаяние. – О чем ты думаешь?

Может быть, в ней тоже есть какой-то усилитель. Может, он есть у всех, только не все о нем знают.

Эдди смотрит на папу, и в ее лице отражается какая-то борьба.

– О Генри, – шепчет она, ее голос дрожит. – Генри, я люблю тебя.

Она поднимает его руку, целует ее, и я смотрю на монитор электроэнцефалограммы. Три отклонения подряд от обычной амплитуды.

Она отчаянно и с надеждой смотрит на меня.

– Прости, Сэм, ты, должно быть, держишь меня за дурочку, потому что я прошу тебя переводить. – Ее улыбка неуверенная и нежная, и я бы с удовольствием сказал, что с удовольствием помогу, лишь бы утешить ее.

– Как ты его чувствуешь? – снова спрашивает Эдди.

– Я об этом не думал.

– А что ты чувствуешь?

Я смотрю на отца и снова чувствую эхо волны.

– Любовь, – говорю я тихо. – Жжение. И жажду.

Эдди отпускает мою руку и бросается к коробке сзади. Потом она осторожно смачивает отцу губы и десны. Пока она проделывает это, я пытаюсь открыться еще больше. Повернуть свой внутренний усилитель до упора, в красную зону.

Я едва ли могу выдержать напряжение, потому что начинаю чувствовать не только отца. А всех. Это за гранью того, что могут почувствовать «нормальные» люди.

В каждой кровати этого зала таятся такие сильные чувства. Один заблудился в очень плохом месте, другого мучает страх смерти, третий горит от жара. Я чувствую усталость и напряжение, как струны и резинки, которые натянуты

по всей комнате: забота, судорога, страх.

– Сэм? – спрашивает Эдди обеспокоенно.

И за страхом раздаются потрескивание, шепот.

– Сэм, все хорошо. Хорошо. Остановись, ты не обязан. – Эдди берет меня за плечи.

Я судорожно вздыхаю. Я не дышал, у меня кружится голова. И все же я должен ей сказать.

– Кажется, будто на него падает другой свет. Темнее, или светлее, или цветной, по нему я определяю, как дела. Если бы он мог говорить, то по голосу я бы заметил, скрывает ли он что-то. Я вижу по его телу, тут он или нет. Это… – я подыскиваю сравнение, – будто иглу опускают на пластинку. Ты знаешь, что на ней что-то записано, хотя музыка еще не начала играть. Или как чувствуешь в темной комнате присутствие другого человека, потому что в воздухе есть какое-то напряжение.

Я вижу по Эдди, что она не уверена, стоить ли мне верить. Чувствую, что она спрашивает себя, не выдумываю ли я все. Чтобы утешить саму себя. Чтобы не потерять надежду.

– Он хочет жить!

– Но достаточно ли этого, чтобы жить? Достаточно? – спрашивает она просто и устало показывает на его почти обессиленное, беспомощное тело.

В отце все неистовствует. Будто он снова и снова бьется о решетку.

Эдди права: по его лицу этого не понять.

И по пульсу тоже. Может, я ошибаюсь?

Нет. Никогда.

Я чувствую отца так отчетливо, будто говорю с ним.

– Идем, – говорит Эдди. – Идем к доктору Солу. Он расскажет нам, что может сделать.

ЭДДИ

– Рыбы не заплетают косы, – говорит доктор Сол. – Стрекозы пишут стихи.

Он десять раз повторяет какую-то бессмыслицу, чтобы стимулировать определенные зоны мозга Генри: те, которые активируются только тогда, когда мозг слышит что-то бессмысленное. Или решает какую-то загадку. Мозг Генри, похоже, не настроен отгадывать загадки, потому что доктор Сол каждый раз мотает своей светловолосой головой.

– Добрый день, мистер Скиннер, я ваш врач. Вас зовут Генри Мало Скиннер, вы находитесь в Веллингтонской больнице Лондона уже сорок четыре дня. Вы в коме, мистер Скиннер. Вас поместили в сканер. Он измеряет активность в медиальных префронтальных зонах вашего мозга.

Сэм стоит рядом со мной. Он сосредоточился на огромном ревущем аппарате МРТ по прозвищу Монстр, в который засунули его отца. Круг со специальными камерами вращается внутри Монстра, оптически раскладывает мозг на срезы, в ожидании луча света, пронзающего тьму.

– Представьте, что вы на поле для гольфа и бьете по мячу, – говорит доктор Сол.

– Чушь какая, – бормочет Сэм, и я с ним полностью согласна. При мысленной имитации движений, то есть пока Генри воображает, что он машет клюшкой, МРТ должен выявить активность соответствующих зон, как у здоровых людей, которые представляют себе гольф-площадку.