Книга снов

Георге Нина

Серый мрачный день наконец-то закончился.

– Эдди, – шепчу я. – Любимая!

Она смотрит на меня, и ничего в ее прекрасном гордом лице не говорит о том, что она услышала меня. Или услышала и мучает молчанием?

Она настоящая или как?

На смену облегчению приходят отчаяние и паника.

Она садится, и кажется, будто ее очертания меняются, становятся мягче, теплее. Бесконечное чувство радости пронизывает меня.

Это правда. Она реальна. Эдди и есть действительность.

– Привет, Генри, – говорит она. Ее голос звучит глухо

и нежно.

– Привет, любимая, – отвечаю я.

Я хочу обеими руками обнять ее и притянуть к себе, к своему обожженному, обледенелому сердцу. Я хочу почувствовать ее, хочу смотреть на нее, на ее смелые уста, когда она говорит, когда смеется, когда хочет, чтобы ее поцеловали. Я хочу, чтобы ее взгляд окунался в мои глаза, как это часто бывало прежде. Ее взгляд, огненный и добрый, знающий и призывный, нежный и горделивый.

Ничто в ней не было жестоко, никогда по отношению ко мне, никогда по отношению к кому-либо другому, даже тогда, когда она сердилась. Ее гнев сражал всегда только ее саму.

Кроме одного случая. Когда ничто не смогло пробить ее жесткость.

«Прости меня, прошу тебя. Я люблю тебя. Люблю».

Ее глаза ищут мои, но чем больше я стараюсь, тем меньше мне удается привлечь ее взгляд.

Я повторяю еще раз: «Я люблю тебя. В этой жизни и во всех последующих».

Ничего.

Я чувствую лишь, как шуршит ее страх, по невидимым нитям он пробирается ко мне.

Она не замечает меня.

Смотрит на меня, а я на нее, но наши взгляды не встречаются, не узнают друг друга.

Я бы хотел поднять руку и погладить Эдди, утереть слезы, которые катятся по ее лицу.

Боже, я и не знаю, есть ли у меня хоть одна рука.

– Генри, на случай, если доктор Сол еще не был у тебя и не зачитал тебе прогноз погоды и сведения о твоей жизни: сегодня жаркий день, в самый раз для купания. Я бы с удовольствием пошла с тобой на пляж. Но Лиз в отпуске, и…

Кто такая Лиз?

– …и поэтому я поработаю за нее. Надеюсь, ты не против, если я разомну твои руки и ноги?

Любимая, благодарю тебя. Я даже не знал, что у меня еще есть руки и ноги.

И вот она около меня и делает со мной что-то, чего я не ощущаю, и все же у меня такое чувство, будто я лежу в теплом потоке из шелка и аромата, нежного сладкого масла и защищенности.

Эдди напевает «Lullaby of Birdland»^[44] и урывками рассказывает о том, что делает. Она моет мои ноги, двигает щиколотки, массирует колени и икры, руки, плечи, а потом говорит, что сейчас будет самое сложное: она осторожно поворачивает и наклоняет мою голову. При этом продолжает напевать, – кажется, голосом она рисует прекрасный сад. Сквозь вершины деревьев падает солнечный свет, рассеянный и теплый, а от кустов жасмина и цветочных клумб доносятся приятные ароматы. Обо всем этом она поет.

Я весь в ее руках.

Это самое надежное место на свете.

– Любимая, – снова шепчу я.

Как так получилось, что ты здесь, хочу я спросить ее. Почему ты не бросила меня?

Вот

ее лицо, совсем рядом, и она тихо говорит мне: «Я целую тебя каждый раз и надеюсь, что ты не против».

Изо всех сил я пытаюсь отыскать хоть какие-то ощущения в своем теле. Пошевелить хоть чем-то: пальцем на руке или на ноге, подмигнуть. Что-то сделать, чтобы сказать ей: я тут, и не просто разрешаю, но нуждаюсь в поцелуе и в ней самой, чтобы выжить.

– Ты тут, Генри? – спрашивает она.

ДА!

Ее глаза ищут мой взгляд, и я концентрируюсь на том, чтобы достучаться до Эдди, сквозь стекло.

Пожалуйста, молю я, пожалуйста, Эдди. Неужели ты меня не видишь?

Она со смирением вздыхает. Я чувствую, как она поникла, а потом внутренне собралась.

Она не сдается. Может быть, она еще и не знает, но она не сдается никогда.

Все истории, которые она читала, показывали ей фантастические, невероятные и все же возможные уголки жизни. Она может представить себе все, как прекрасное, так и ужасное, и никогда не отворачивается.

– Помнишь, – спрашивает она, и на долю секунды кажется, будто она видит меня. – Помнишь пьяного сомелье в швейцарском отеле?

Да. Под конец ужина он наливал дорогое вино мимо стаканов. Может, он был несчастлив?

– Что, Генри, если я тебе скажу, что ты иногда снишься мне? И я уверена, что это не простой сон?

По мне вдруг словно пробегает электрический разряд.

– Несколько ночей назад я даже видела море. Тебя и себя, мы были на берегу, там была небольшая церквушка.

Святого Самсона? Церковь Святого Самсона?

– Мы… – В этот момент ее теплое дыхание приближается, им она окутывает слова: – Мы любили друг друга, прямо на скале. Но потом…

Я знаю, хочется мне сказать, потом накатила волна. Я знаю эту жизнь! Она привиделась тебе во сне? Так, Эдди?

Я не успеваю вернуться к этой мысли, так как ощущаю в этот момент еще чье-то присутствие.

Кажется, будто все мои выпущенные наружу щупальца чувств скручиваются в один горячий клубок.

Я знаю, это он.

Сэмюэль Ноам.

Вот он, мой сын!

У него прекрасная душа. И в нем столько от Мало, столько…

Я вижу большого умного мужчину, который растет в нем и однажды вытеснит мальчика, спрятав его где-то глубоко внутри.

– Привет, Эд, – говорит Сэм низким голосом, они приветствуют друг друга, как подростки, кулаками. И вот он подходит, склоняется надо мной и говорит: «Привет, папа!» – и мы смотрим друг на друга. Нет, он смотрит, как Эдди, чуть мимо меня.

«Привет, Сэмюэль», – все же отвечаю я. Я смотрю на него и преисполняюсь чувствами, ощущаю, как через границу моего бытия льются счастье, и любовь, и гордость, и еще отчаяние, ведь я так глубоко впустил этого ребенка в свое сердце. Каждый миг моей жизни, моей несовершенной жизни вдруг обретает смысл, потому что есть Сэм. Потому что я по недосмотру сделал что-то верно. Я смотрю на него и люблю, той любовью, которая хочет защитить, прикоснуться, доводит до отчаяния.