Книга снов

Георге Нина

Когда из зала вывозят мертвое тело, вокруг него еще танцуют отдельные искорки.

Все это я вижу. Но никогда не смогу рассказать.

У меня было время хорошенько подумать. Никогда у меня не было столько времени, ведь сейчас я только из мыслей и состою. Мысли и жажда.

Возможно, я никогда не окажусь по ту сторону стекла. Ни сегодня, ни завтра, просто не вернусь. Я заживо погребен в себе самом. Приговорен вечно оставаться где-то между. Где-то в застеколье, как я называю эту область совсем близко от действительности. Где меня снова

и снова прибивает к тем берегам и решающим развилкам моей жизни, на которых я принял неверное решение или повел себя малодушно. Где что-то дает мне шанс пережить то, что могло бы произойти, поступи я иначе. Сделай я другой выбор: уйти или остаться, поцеловать или сбежать, сказать «да» вместо «нет».

И все же я искал и искал правильный вариант своей жизни, но так и не нашел его. Ни один не был идеальным. Ни один, и не важно, делал я что-то или не делал.

А там, снаружи, где я час от часу все отчетливее вижу и слышу реальных людей – хоть они меня и не слышат, – там я замечаю второй мир. Кажется, будто он мерцает, как отблеск в воздушном зеркале или в дымке над водой. Никто, вероятно даже сестра Марион, не чувствует этот мир, хотя ночная сестра кажется наиболее восприимчивой. Я всегда отчетливее всего слышал ее мысли. Марион называет мертвых «иными».

И это очень верное название; я иногда называю их «зрителями».

Как мой отец, который ждет меня где-то там и которого я, лишь теперь, полумертвый, могу видеть. Он смотрит на меня. Так он, вероятно, сидел десятки лет и прежде, почти незаметно для меня.

Почти – значит, что в драгоценные секунды я все же ощущал его рядом. Только я этого не хотел. Не позволял приободрить себя. Не верил, что он иногда заимствовал мое тело, на доли секунды, чтобы еще раз пробежаться, вдохнуть свежий воздух, чтобы почувствовать прикосновение нежной руки к щеке.

Зрители повсюду. Прежде всего те, которые еще не завершили свои дела с живыми. Порой они показываются в чем-то блестящем. В сияющих бликах на море или мерцающем хроме проезжающей мимо машины, в отраженном свете горящих фар проносящихся мимо поездов метро.

Но яснее всего они являются перед сном. И в снах, в тех неясных, спутанных и переменчивых видениях, в этих снах мы и замечаем их. Мы думаем, это фантазии, но в действительности это они – иные.

Я спрашиваю себя, нужно ли умереть, чтобы попасть в сны живых. Или это достижимо и для почти мертвых?

Я чувствую, что у кровати Мэдлин все чаще появляются четверо иных, они стоят и наблюдают. Они ходят по залу, прислушиваются к чужим разговорам, искрам, дыханию, новостям из мира. Порой они исчезают, будто хотят немного подышать лондонским воздухом, и я представляю себе, как они сидят на задних местах в автобусах и поездах метро, там, где обычно не садятся люди, и никто не знает, почему они сторонятся этих мест.

Мне нужно научиться понимать это «между».

Между. Bar-khord.

Между всем и ничем.

Однажды я делал репортаж-портрет о столетнем персидском учителе, который до начала семидесятых годов обучал принцев в Иране тому, как быть королями и вести себя по-королевски.

Я до сих пор слышу

его насмешливый стариковский голос, доносящийся из сумрака моих постоянно меняющихся воспоминаний, его грамотный оксфордский английский.

Я спросил его очень осторожно, словно протягивая руку к кобре, где, по его мнению, сталкиваются королевские культуры англичан и арабов.

– The clash, – выразился я тогда, – the culture clash, столкновение культур.

Он надолго задумался. Я смотрел на его интеллигентное лицо, он сидел в полутьме, во дворе своего дома в Старом городе Тегерана.

А потом ответил мне:

– Английский язык, как все западные языки христианских стран, описывает соприкосновение противоположностей как нечто насильственное. Столкновение, внедрение, даже нападение – нечто враждебное, агрессивное. Это, несомненно, хорошо служит цели усилить предрассудки и страхи. Ведь нет ничего прекраснее черно-белого мышления, не так ли?

Он пригубил мятного чая и медленно выставил стакан на жаркий послеполуденный солнечный свет. В уютном тенистом дворике яркое лазурное свечение проникало сквозь бамбуковую крышу, как сквозь фильтр.

– В Персии мы называем соприкосновение двух противоположностей bar-khord. Bar-khord происходит, когда встречаются два мощных явления и на месте их соединения образуется нечто новое. Это не столкновение двух противоположностей, не плоть на автомобильном железе. Ближе к слиянию. Понимаете? Это «между» всегда в движении. Оно не ставит противоположности во враждебную позицию относительно друг друга, а становится источником чего-то третьего. Это новое черпает силы из противоположностей и имеет равное сходство как одной, так и с другой. Словно ребенок, который другой, не такой, как мать или отец, верно?

Я киваю.

– Bar-khord как этот чай, горячая вода и мята, из их соединения рождается поэзия и утешение. Bar-khord возникает, когда смешиваются разные крови, когда беженцы находят дом и любовь в других странах. Это новая жизнь, не война и не мир, это новое начало.

Он делает еще один глоток чая.

– А высшая форма bar-khord – это умирание. Когда смерть и жизнь соприкасаются в момент умирания, возникает… – Он помолчал. – Как вы думаете, эфенди, что возникает между бытием и небытием?

Тогда я ответил: «Страх».

Bar-khord. Между бытием и небытием. Я там, где жизнь и смерть создают нечто.

Кажется, будто это загадка, но если я ее разрешу, то спасусь ли?

Что возникает в процессе умирания?

И тут происходит чудо.

Я чувствую ее присутствие еще до того, как она входит в зал, чувствую, как она проходит мимо зрителей. Некоторые из них говорят: «Смотрите, она снова тут».

Меня переполняют благодарность и радостное предвкушение, я ощущаю ее запах, ее аромат, который воскрешает все, все; она подходит ближе, и вот…