Любовь нам все прощает
Шрифт:
Ее «маленький ребенок» — жалкий манипулятор? И об этом так спокойно говорит его родная мать?
А мне вот кажется, что он все скрывающий и тщательно скрывающийся… Теперь вот появилось стойкое предположение, что этот выстраданный сын самый настоящий наглый…
Лгун, врун, брехун! Трепло! Пустышка!
— … Ах, Смирный, Смирный! Это его мнительная нехорошая черта.
Сейчас стараюсь не смотреть на нее и не смущать. Перед глазами все еще стоит та неприятная картина: Максим Сергеевич, удерживает свою бьющуюся в истерике жену за предплечья, выкручивает ей плечевые суставы,
«Дети, дети… Перестаньте! Я вас прошу… Идите к нам! СЕРГЕЙ!».
— Что он сделал, Женя? Ты можешь рассказать мне все, абсолютно все, не стесняясь. Я его мать. Привыкла получать эмоциональные затрещины от общества. Сын сейчас не слишком морализован, скорее, наоборот. Сергей с некоторых пор совсем не признает человеческий закон. Вы ведь поругались, я права? Почему так долго не выходили из машины? Что он говорил? Господи! Что надо выпить, какое снадобье, отраву, подпольное лекарство, чтобы все забыть? Сергей, Сергей… Как же так? Он напугал? Ты его боялась?
«Что сделал? — Ничего! Хорошего… Все, как всегда. Соврал!».
«Поругались? — Скорее, нет! В его машине, припаркованной перед вашим хлебосольным домом, сохранялась оглушающая тишина…».
«Не выходили из машины… — Не знаю. Но он меня не выпускал!».
«Говорил ли? — Я не знаю. Если это можно было назвать нашим разговором. Сергей молчал и в то же время… Очень громко заклинал. Просил прощения. Каялся. Объяснял, но… Шепотом. Сергей шипел и отворачивался. Стыдился, прятался… Словно от людей бежал!».
«Я не знаю… Не знаю!».
«Страх, оторопь, боязнь и ужас… Напугал ли он меня? — Нет! Нет! Нет!».
«Я не боялась Сережу, как сильного непредсказуемого мужчину, случайно, по неосторожности загнанного в угол! Хотя мне было страшно от того, что я по-прежнему люблю его. Это словно вирус, физическое наваждение, привязанность… Или это стокгольмский синдром, моя беременная патологическая зависимость от будущего отца ребенка?».
Ответы в голове прокручиваю, но вслух ни одного не выдаю. Зачем она все это, как сказку на ночь, неразумной мне рассказывает? Эта информация вообще кому-нибудь нужна? К чему? И стоит ли сейчас вообще что-либо начинать? Оправдывать, скрывать или распространять?
Нет! Слишком поздно.
— Антонина Николаевна…
— Тоня, Женя. Тоня, Тоня, Тоня… Называй меня, пожалуйста, этим именем и оставим в покое в моем доме наши отчества. Официоз лишь для рабочей обстановки и подчиненных.
— Это неправильно и неудобно. Вы старше, и Вы моя начальница.
— Тоня! — она шипит и смотрит исподлобья на меня. — Не читай здесь лекции о правильности тому, кто в этом болоте погряз по самую макушку. Ты слишком молода. И потом, Евгения, если поступать все время правильно и ехать только прямо, то точно быстро не доедешь, нарвешься на сто один патруль моральных чудаков и на единицу больше курсирующих рядышком правоохранительных органов, поэтому иногда можно и за угол свернуть. Под настроение и с разрешения. Так вот, я Тоня! Такое имя, выбрали родители и назвали в честь бабушки, если это еще кому-то интересно.
Она
— Они не помешают нам. Пусть сами там… Всем нужно успокоиться, перевести дыхание, подумать, чтобы принимать адекватные, не на эмоциях, решения. Я так устала, Женя. Устала, устала, устала… Я бы с удовольствием умерла, да смелости, как видно, не хватает…
— Нельзя так говорить. Вы не правы, — обрываю жуткую речь.
— О! А ты поучи меня, Рейес, поучи. Я люблю учиться.
Что это такое? Что тут происходит? Куда я, вообще, попала?
— Что значит это «не помешают»? Вы закрыли дверь, ведете какие-то странные разговоры. Я уверяю Вас, что у меня все хорошо. Мы поговорим с Сергеем дома. Выпустите…
— Ты ведь ждешь ребенка, Женя? От Сергея? — равняется со мной и опускает взгляд на мой сегодня почему-то слишком сильно выпирающий живот. — Не ошиблась? Нет-нет! Я снова не ошиблась!
Не знаю, что сказать. Правду? Возможно. Тем более что этот, не держащий за зубами язык, все своей матери, как видно, растрепал.
— Да.
— Можно тебя обнять? — поворачивается ко мне лицом, но без моего разрешения не осмеливается проявить смекалку. — Женя, я могу тебя обнять?
— Да.
Смирнова встает на носочки и забрасывает мне за плечи свои тонкие дрожащие в неудержимом припадке ручки.
— Дождалась! Дождалась! Женя, Женя, Женечка, — умудряется поцеловать меня в щеки и тут же пальцами стереть следы от бледно розовой помады. — Видно, видно, все вижу! Нас красит это состояние. Ты такая… А что у вас тогда там, в машине, произошло?
— Ничего.
Она начинает суетиться по всему свободному пространству, беспокойно дергать ящики столов — то открывать их, то с громким звуком хлопать ими, приподниматься и вытягиваться на всю возможную длину к полкам и даже несколько раз нервно открывать кран. Вода шипит и бьет по раковине, а у Смирновой на лице улыбка всеми цветами радуги играет. И это очень странно, а ее сумбурное поведение, если честно, меня немножечко пугает!
— Я тебе кофе сейчас не предлагаю. Вредно, хотя знаю, что хочется, — улыбается. — Тогда, наверное, сок? Но не апельсиновый, обойдемся без цитрусовых. Какой желаешь? Морковно-яблочный, вишнево-банановый, сливовый, виноградный… Забыла! Есть гранатовый, натуральный. Женечка?
Отказываюсь и сильно головой мотаю:
— Нет-нет. Спасибо, но ничего не надо. Все нормально…
— А может быть, теплое молочко? Чаек? Печенье, есть пирог с повидлом, пряники. Дашка постоянно просит, такая сладкоежка, моя старшая внучка, вот я ей их и пеку.
— Антонина Николаевна, пожалуйста…
— Смирный называет меня Тохой, Женя, — перебивает. — Если тебе будет удобно, то я не против, да и муж тебя с радостью поддержит. Мужским именем, ты представляешь? Вот же подлец, да? Я для него по-прежнему Прокофьевский Антон. Ношу его фамилию, а все еще… Сколько уже? Со счета сбилась, Макс лучше знает, у него там свой, персонализированный, учет.