Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Как долго это будет продолжаться? Ты опоздала на пятнадцать минут, Наташа, — бегло просматриваю еще один документ и краем глаза вынужденно замечаю очень длинные и очень голые ноги в чересчур открытых босоножках на охренительно высоком тонком каблуке, — и тянешь дальше время?
Что это за… Что это вообще на ней?
Воздушный, легкий образ! Простое, не слишком вызывающее коротенькое платье, узенькие ремешки на ножках и охренительно красивый цвет!
— М-м-м, — заикаюсь и вынужденно пригибаю голову, чтобы все еще стоящей на посадочном тротуаре пассажирке в лицо взглянуть, прищуриваю взгляд и непроизвольно сминаю
— Нет-нет, я сама, Гриша. Одну минуту, сейчас-сейчас. Господи, да что же это, что это такое… — сама с собой, похоже, разговаривает. — Ага-ага, вот-вот…
Она слегка присаживается, придерживая руками то и дело развивающийся подол своего платья, поворачивается ко мне спиной и наконец-то по-медвежьи, с постоянной на меня оглядкой, забирается в салон.
Лучше бы она этого не делала. Ей-богу! Всем было бы гораздо проще, легче и спокойнее, и в особенности мне!
Наташка разворачивается, подтягивает и равняет ноги, затем одергивает и расправляет плечи, раскачивая, по-моему, свободную сейчас от лифчика небольшую грудь, снимает крохотную сумочку с руки и заправляет в пучок случайно выбившийся завитый крупный волосок. А нам с «грешком» что теперь прикажешь делать? И это еще не самый вечер, а только лишь «детские» шесть часов!
— Прошу прощения за опоздание. Я… Так вышло, не специально. Мне очень жаль, Григорий.
Проехали-забыли! И, на всякий случай, предусмотрительно закрыли рот.
— Прекрасно выглядишь, Наташа. Великолепный образ, и цвет тебе идет, — как по заученному, свое либретто выдаю.
По-моему, я здесь и сейчас не одинок в своих суждениях. Мой водитель, растянув рот прожорливой улыбкой, внимательно следит за пассажиркой через свой зеркальный наблюдательный пункт.
— Вы правы, Наташа, вечер прекрасный. Просто великолепный, восхитительный, волшебный…
Чего-чего? Вадим ожил и выдал суперречь? Только этого мне не хватало. Звездец!
— Поехали! — рычу и случайно скидываю всю пачку документов на пол. — Твою мать! Чего мы еще ждем? Вперед!
Пока вожусь и собираю рассыпанные неосторожно бумажные листы, пользуюсь случайно выпавшей возможностью рассмотреть маленькие стопы, щиколотки, икры, колени и бедра, по-моему, краснеющей и оттого чересчур смущающейся Черепашки. Да чтоб меня так скрючило навечно! Чтоб мне так всю свою оставшуюся жизнь прожить! Маленькие ноготки на ножках у Наташки окрашены в тот же самый цвет, что и невесомый платяной верх.
— Ты… Ты… — прокашливаюсь и все-таки выдавливаю в автомобильный пол скупой, зато очень искренний, ей комплимент, — красивая, Шевцова. Тебе идет… Этот цвет однозначно твой… Особенно с глазами идеально сочетается…
Что я молочу? Какой-то параноидальный бред, словно недалекий кречет шепчет и шлет гагарочке привет?
— Спасибо, Гриша, — она склоняется ко мне и мягко утыкается лбом в мой висок. — Я не перестаралась с внешним видом, м? Если слишком, то я все могу исправить, правда, придется задержаться, чтобы я смогла переодеться…
— Нет-нет, нет-нет, — резко поднимаюсь и лбом, естественно, прикладываю женский подбородок. — Ох ты ж, черт! Прости-прости! Больно? Губку прикусила? Наташа, Наташа… Нет? Нет! Или что там? Покажи.
Она мотает головой и отстраняется. Да уж, вечер будет однозначно долгим и… Охренительно опасным!
— Наташа, — медленно поворачиваюсь к ней, выдыхаю произносимые слова в женскую шею, тем самым вызывая рой очнувшихся ото сна мурашек на ее коже, — там не отходи от меня, пожалуйста. Будь рядом, Черепашка. Договорились?
— Да-да, конечно, Гриша. Я все поняла…
Может ну его этот чертов вечер? Махнем сразу к себе? И пусть шеф меня простит.
Машина останавливается возле дорогого ресторана и выпускает нас в юридический свет. Теперь я проявляю джентльменскую галантность — первым выбираюсь из салона, спокойно обхожу машину, и открыв дверь со стороны Наташи, любезно подаю ей руку.
— Не замерзла? — зачем-то спрашиваю. Жарко, душно, влажно — лето на дворе, июль и плюс тридцать градусов в тени и даже вечером, но в то же время: — Как ты?
— Все хорошо, все хорошо, спасибо.
Перехватываю удобнее и укладываю свою руку ей на талию. Там полностью открытый тыл до пояса и нежная кожа, мягкая, влажная и какая-то прохладная, словно у ребенка с незаметными складочками на спине. Пора, похоже, вспоминать молитвы! Да кабы я хоть одну об усмирении непокорной плоти по бурной молодости учил!
— На тебе белье есть? — вплотную придвигаюсь к ней, бедро к бедру, а мои губы в устье ушка запускаю.
— Конечно. Что за вопрос? — возмущаясь, шипит сквозь зубы. — Ни о чем другом думать вообще не можешь?
Да! Исключительно, когда с тобой!
Очень утешает заверение по поводу белья! Ага-ага! Провожу рукой по тонкой талии и невесомо щекочу ей кожу, проглаживаю позвоночное углубление и нажимаю на костные пуговки, как на кнопочки-звонки. Шевцова вздрагивает и переводит свой возмущенный взгляд прямиком на меня.
— Трусики со шнурочком, в попу? — прикрыв глаза, на всякий случай продолжаю уточнять. — Жемчужинка в горошине-то есть?
— Перестань, — локтем толкает в бок. — Все у меня на месте, там, где и должно быть.
— Лифчика-то нет. Эх, Господи, Наташа, Наташа! — выскуливаю сожаление. — Ты… Ты… Садизм и откровенное издевательство над мужиком. Что же ты делаешь со мной?
— Все есть, Велихов. Гарантирую. Успокойся, будь любезен. А то я вижу…
Что ты видишь, стерва? Выступающий бугор? Так это я еще притих! Успокойся, «Гриша», я в трусах и вроде даже в лифчике! Где он? ГДЕ ОН? Извини, Черепашонок, но насчет последнего я не уверен. Его там точно нет, ведь я его не вижу. А ее спина? Спина-то абсолютно голая и эти бесконечные нагие ноги, как шнурки с красивыми эглетами фисташкового цвета. Это мое фиаско! Мой непреднамеренный половой пиздец!