Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
«Твою ж мат-а-а-ать… Наташенька, спасибо»,
но кончить Шевцовой в рот так и не решился, плавно и уверенно отстранил ее от себя. Не сводя своего взгляда от странно поблескивающих, словно от наслаждения и предвкушения разрядки, женских глаз и очень влажного натруженного моей плотью рта, одной рукой оглаживая ей грудь, пощипывая за горячий сосок и бережно взвешивая полушарие, второй довел себя до того самого бурного финала. Выплескивался в свой кулак, грел пальцы и ладонь собой, а сам следил за ее реакцией. Наташка самодовольно наслаждалась — это было видно, там все читалось по глазам. Она точно была довольна тем, что стала причиной моего бесплодного для ее тела естественного извержения. Она возвышалась над собой и была горда. Из-за нее, только из-за нее или для нее, глядя на нее, трогая ее, лаская и просто держась за грудь, противный «сука-Велихов» со стоном и замутненным взглядом спустил пену, как пацан, который в первый раз увидел голую бабу…
Прикладываюсь
Забираюсь в салон, укладываю пакет на переднем сидении, устраиваю неодушевленного пассажира поудобнее, подбираю ручки и закрываю распахнутый пакетный «рот», затем медленно фиксирую спящую Наташу на заднем сидении, перегнувшись через свое кресло. Песочу в пальцах ткань платья, глажу ножки, заправляю выбившиеся волосы за ушко и обвожу костяшками пальцев весь четкий контур ее лица. Наташа крепко спит. Дыхание замедленное и мельтешение глаз отсутствует. Это я ее так сегодня укатал? Или все-таки Смирнов выкатил свою хозяйственность? В последнем не уверен, потому что Лешка — великолепный друг, друг детства и Наташки, кстати, и он точно не болтун и не мстительное чмо.
Наигравшись с ее спящим телом, с глубоким вздохом снова завожу двигатель. Осталось всего каких-то пару-тройку километров, и мы прибудем на наше место. Еще «опять чуть-чуть», «опять немного» или «опять недолго», но однозначно нужно потерпеть.
Въезжая на проселочную дорогу, сбавляю скорость и уменьшаю ковыляющую походку автомобиля, совершенно не приспособленного к лесной езде. По-медвежьи подползаю к нашей берлоге и перед подобием веранды мягко останавливаюсь, слегка сдаю назад, а затем в который раз за сегодняшнюю ночь глушу недовольный такими короткими «перебежками» мотор, выключаю свет и погружаю нас с Наташкой в темнейший мрак…
Макс дубасил того мальчишку всего лишь за дурацкий поцелуйчик в щеку, а что начнется, когда он узнает о том, что я старательно выстругиваю ей ребенка? Не то, что бы меня особо волновал этот факт, тем более что у нас с Наташей взаимовыгодный контракт — ребенок обретет двоих родителей, а значит, я тоже буду рад, как и его мать, но старого друга, друга детства, человека, с которым мы через многое прошли, многое повидали и с которым о многом в нашем общем будущем мечтали и задумывались, все же не хотелось бы терять. Я ведь помню, что значит для Морозова его это «братство» и незыблемые «родственные отношения». Он чересчур достойный сын своего, хоть и не родного по крови и фамилии, отца. Когда-то, очень давно, сейчас я не очень уверен во временном промежутке, но я до умопомрачения, просто-таки до ночных слез из глаз, завидовал ему. Будучи жалким дрыщом, брошенным растерянным мальчишкой, после ухода из семьи родного отца, я каждую ночь мечтал о таком отчиме, каким был для Зверя Юрий Шевцов. Именно таким я хотел бы видеть своего возможного «нового отца». Сильный мужчина, который «дрессировал» Максима, словно своего сына, переживал за него, за его иногда не очень успешную учебу, за слабую физическую подготовку и за неудовлетворительное поведение в лицее, который вступался за мальчишку там, где это было необходимо, вставал на его сторону, когда тот был прав или, наоборот, держал нейтралитет, когда чувствовал неоднозначность складывающейся ситуации или когда нужно было сыну срочно повернуть назад. Он абсолютно не настаивал на обыкновенных, прописных истинах, он просто тихо взращивал их в Максе, как твердое зерно, несмело и с преградами прорастающее в слишком плодородной, оттого тяжелой, чересчур упругой и черноземной почве. Макс был тем самым земляным покровом, а нормы поведения — питательное, плодоносящее зерно, только то, что делегировал ему отец. Прекрасно помню, помню до мельчайших деталей, подробностей, как Юра добивался досрочного освобождения несправедливо осужденного Максима, как он пытался выбить замену двухлетнему сроку заключения на обязательные работы, но на свободе, хоть и под пристальным контролем инспектора. Шевцов тянул лямку за десятерых, при этом умудрялся шутить, подбадривать жену, подлащиваться к своим друзьям, просил строчить положительные характеристики на сына, сам сочинял ходатайства, даже слезные петиции писал. Юра не был отчимом, скорее он был тем самым родным отцом, которого Макс с очень раннего детства был лишен. А что у меня в сухом остатке? Очень слабая, подкошенная психотравмой, а затем и вовсе убитая жутким горем мать, которую потом на финал еще и денежного довольствия лишили, да безобразный отчим, который просто обеспечивал свою новую семью и не замечал меня. Нужно ли было его внимание мне тогда? Наверное, нет, ведь мой отчим — обыкновенный Станислав Ряснов, рядовой, ничем не непримечательный
Больно сжимаю пальцами переносицу, ладонями быстро-быстро растираю лицо и выдыхаю через рот:
«Херня, херня, полный гребаный хреноворот!».
Так, мне, да и Шевцовой тоже, пора по времени в кровать! Что там с Черепашкой происходит? Все, как обычно! Сейчас на заднем сидении служебной машины совершается сексуальное насилие над моими глазами и закупоренным трусами и штанами неугомонным, взбесившимся «грешком». Мой еженедельный, как по команде или согласно расписанию, тяжелый порнографический экстаз! Глотательный рефлекс нарушен, он полностью сейчас отсутствует, купированы все на хрен чувства — как бы здравый смысл не растерять; кадык завис, и горло знатно сушит, а внизу, похоже, жалобный скулеж, уже вот-вот переходящий в адский вой, и цап-царапки по ячейкам основательно застегнутой молнии костюмных брюк. Звездец, товарищи, полный крах! Вот такие мои бесславные дела! Дела, дела, как будто бы у прокурора!
Все-таки умудряюсь выдохнуть, затем вдохнуть, пусть и не полный разворот стопоренных увиденным легких, но хотя бы что-то. До хруста разминаю шею и медленно закрываю-открываю сонные глаза. Вот же бесстыжая стерва, строящая из себя невинную овцу, прибывшую на заклание к… Барану! Тут без вариантов! Я идиот и в самом деле озабоченный урод. Повелся на полугодичный секс со зрелой женщиной с живым подарком-бонусом в виде общего ребенка, а теперь вот получаю страстный и прекрасный, но все-таки явный недотрах! Мне мало секса! Мало! Просто не хватает, а после того, что я сейчас здесь наблюдаю, складывается очень четкое убеждение, что у меня вообще удовлетворения и разрядки нет! Наташка задрала ножку, согнутую в колене, оголив специально для меня свой сочный низ. И как понять сие, Шевцова? Приглашение? Возьми прям здесь, на заднем сидении. Здесь и сейчас? Ну… А впрочем, как пожелаете, эротическая ню богиня! И потом, есть маленький вопрос. Откуда у нее такое зашибенное белье? Звездец и только! Нет слов, старательно закупоренный речевой понос и жуткий вербальный ступор у профессионального болтуна. Прозрачные белоснежные трусики без кружева и голый, словно выдранный смолой, девичий лобок. Действительно, это киска, кошечка, улыбающаяся кисья морда. Щечки — большие половые губы, а клитор… Высунутый кошачий язычок! Стоп! Стоп! Я ведь разговариваю с человеческой вагиной. В этом есть хоть какой-то, возможно, сакраментальный смысл? Или это мой половой итог?
Открываю дверь и вываливаюсь из машины, низко склонившись до земли. Пашу носом травяную подстилку и куда-то в сторону рычу:
«Сонную возьму! Возьму, возьму, возьму… Раз она так истово настаивает!».
Плевать мне на ее желания-нежелания поцелуев. Буду целовать! Буду, буду, буду. Столько раз, сколько захочу. Когда и где, всегда, когда меня настигнет вот такая неоднозначная ситуация. Пусть только попробует опротестовать мое желание и закрыть свой рот. И еще, пусть ведет себя достойно или пристойно, а не оголяет свой тощий зад в моем живом присутствии. В конце концов, на это тяжело смотреть и даже где-то очень больно.
Плююсь и сам с собою разговариваю, тихо матерю ее, затем себя, двумя руками яростно расчесываю свою голову, ерошу волосы, восставшие, как и «тяжкий грех», от плотского желания стойким дыбом. Надо успокоить закоротившую нервную систему и утихомирить взбунтовавшееся либидо, а в идеале — намертво закупорить себе глаза, затем разбудить Наташу, дойти за ручку с ней до домика и завалиться просто спать. А вот уж поутру мы с ней проснемся и там по свежим обстоятельствам, на просветленную голову, все будет видно.
Так! Мне нравится мой план, значит, будем выполнять. Подбираюсь к задней дверце в машине, скребу замок, и зажмурив один глаз приоткрываю переливающееся в лунном свете металлическое полотно автомобиля. Ну… Ни хрена ведь не изменилось, что было очень ожидаемо и прогнозируемо. Мои ментальные посылы для Шевцовой что смачный плевок против бешеного ветра! Я ей прописную истину глаголю, а она мне шлет распахнутый «привет» из женской бездны, затем свой тяжкий вздох и плевок в мужскую израненную невниманием душу. Наташа подложила одну руку под затылок и, кажется, с прищуром теперь разглядывает меня. Мерзавка точно измывается! Просовываюсь в салон и укладываюсь сверху на любезно предоставленное мне тело.
— Идем-ка в дом, Черепашонок, — шепчу, подкладывая одну руку ей под плечи, вторую размещаю под острыми коленями. Собираю босые ножки в приличный ряд, поднатуживаюсь и подхватываю легкую человеческую ношу, как живой, но бессознательный багаж.
Ее голова, словно у мертвецки пьяной, раскачивается из стороны в сторону, раскрывая мне теперь на обозрение дергающуюся от проглатывания гортань. Аккуратно подкидываю тело и немного наклоняюсь назад — Наташа с небольшим комфортом устраивается на моей груди и теперь размахивает всего лишь одной рукой. Закусив нижнюю губу, перегибаюсь через ее тело: