Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Я хотел ознакомиться с делом своей сестры, Ната. Нет секрета и все нормально! Отчаянно искал справедливости, жаждал отомстить одной гниде, которая смогла скрыться от лап карающего правосудия. Я хотел восстановить порядок.
— И…
— Ничего не вышло. Естественно и закономерно. Мне не дали дело. Я ведь заинтересованная сторона, точнее, я потерпевший. Родной брат жертвы. Что бы я там смог нарыть?
— Сам себя защищать не можешь? Я думала, что мы имеем право отказаться от услуг адвоката и представлять себя самостоятельно в суде. Не права?
—
— А нанять себе адвоката? Ты финансово успешен, не нуждаешься. К тому же грамотный, значит, не ошибешься с выбором кандидата. Возможно, кто-то другой смог бы представлять твои интересы. Ты ведь работаешь с такими же юристами, как и сам. Почему бы…
— А с какой целью?
— Восстановить порядок. Сам же сказал, — изумляется моему нервению.
— Тридцать лет прошло, Шевцова! Тридцать долгих лет! Целая жизнь! Веронике было бы уже сорок три года. Возможно, и семья бы не развалилась. Хотя сейчас я полагаю, что отец все равно ушел бы. Он не любил нас, мы были в тягость. Я не подходил ему. Наташ, я не знаю, если честно. Чем я мог не угодить ему? Мать никогда не говорила со мной на эту тему, а потом мы и вовсе не общались.
— Ты страдаешь? — она проводит по моим мокрым волосам левой рукой. Приподнимает слипшиеся локоны и царапает пальцами кожу. Прищуриваюсь, как почесушный кот. Еще немного и я включу режим трактора на холостом ходу.
— Зачем ты? — осторожно выпутываюсь из ее рук.
— Извини, я забыла, что ты не любишь такую ласку, — прячет свою руку и глубоко вздыхает.
Ласка! Ласка! А для чего она мне, Наташа? Все скоро закончится, мы разойдемся и будем существовать на одной орбите, но все же на разных полюсах, как два фокуса, пристально следящих за одним общим центром нашей Вселенной.
Я перегорел с делом Ники! Просто… Пе-ре-го-рел! Но все еще, наверное, где-то в глубокой тайне, надеюсь, что та сука под забором сдохла, напоровшись на чей-нибудь обоюдоострый нож. Лишить жизни маленького ребенка, надругавшись над ним, — есть тяжкий грех и даже не перед человеческим судом или в рамках уголовного права, это то самое деяние, которое даже ценой собственной жизни не искупить. И легкой быстрой смерти падле будет однозначно мало!
Моргаю несколько раз, убираю странным образом подступившие на глаза мне слезы, сосредоточиваюсь, словно завороженный, на основательно промокшей Наташке, которая то и дело щурится и дергает плечами, когда раскатывается по небу адский гром. Футболка на Шевцовой полностью промокла и прилипла к женской коже. Мне видно каждое ребро и выпуклость на тонком теле.
— А где твой лифчик, развратница? — прикладываюсь пальцами к выступившими соскам. — Печаль, печаль… А у меня инфаркт!
— Ну, не надела. Что такого-то? Надоел, — спокойно отвечает. — И потом, какая разница, есть он на мне или его нет, если ты расправляешься с ним…
Задираю мокрую тряпку и заставляю
— Ты что? — страдает изумлением на лице и пытается свести вместе плечи. — Гриша!
— Тшш, тшш. Здесь никого нет. Хочу, чтобы это дождь ассоциировался не только с детской книжкой, но и с кое-чем более приятным и возможно полезным, — подмигиваю и расстегиваю пряжку своего ремня, вжикаю молнией и запускаю руку в разворот джинсовых брюк.
Там все без изменений, когда я с Наташкой. Не удивлен, ей-богу! Хотя бы с моей готовностью не возникает никаких проблем. Всегда, как по одной, лишь мне известной, команде, стоит «бродяга» и ждет отмашки на группу действий — «взять, брать, входить, не останавливаться, быть максимально близко, плотно, тесно, глубоко, делать, делать, делать и кончать…»!
— Здесь? — заглядывает мне за плечи, потом водит глазками по сторонам и наконец-таки останавливается на моем лице. — Здесь?
Молча, не произнося ни одного слова, расправляюсь с ее джинсами и нагло, без прелюдий и подготовки, проникаю к Натали в трусы. Проглаживаю теплую промежность, нажимаю на пульсирующую горошину и слежу за блуждающим взглядом плывущей Черепашки.
— Претворяешься, Шевцова? Опять дурочку изображаешь?
— А-а-а-х? — видимо, действительно не понимает, раз задает такой вопрос.
Это ведь был вопрос? А она, очевидно, недоумевает? Еще силенок на такое ей хватает? Значит, недостаточно моих стараний. Превратим неконтролируемый напор в откровенный беспардонный нахрап, силу и бесцеремонное проникновение — нагло выбьем стон и истинный оргазм. Размазываю немного выступившую смазку по лепесткам, придавливаю губы, натираю клитор, то и дело неглубоко проникая пальцем. Я фибриллирую ей лоно, а Шевцова нежным стоном отвечает.
— Претворяешься? Опять? Играешь роль? Хочешь угодить? Показываешь, что ценишь мои ласки? А как на самом деле, Черепашка?
Наташка лишь сильно сглатывает и неторопливо отворачивается в сторону. Пользуюсь любезно предоставленной мне шеей, быстро прокладываю дорожку поцелуев вверх-вниз, не прекращая амплитудных движений своей бесцеремонной конечностью в ее спущенных трусах.
— Ребенка хочешь?
— А-а-а-а-х? — еще одно недоумение.
Смени пластинку, врунья-симулянтка!
— И только? Больше никто не нужен? А меня? А меня? Я нужен? — ускоряюсь и надавливаю на горячую, пульсирующую плоть. — Меня? Меня? Меня хочешь? А как же я, Наташа?
Она плывет, подкашивая ноги, сползает по стволу. Течет! Стонет! По-моему, даже дождевые капли вслух считает, что-то шелестит, вторит небольшому ветру, потом булькает, клокочет, как гром ревет, когда я, подхватив ее под ягодицы, одной рукой направив член, по самые яйца вхожу и заполняю всю собой.
— М-м-м! — выгибается и упирается лбом в ствол. — М-м-м-м-м-м! Ты-ы-ы-ы-ы!
Ни одного нормального слова, ни трепыхания, ни протеста, ни лишнего вздоха — все четко, в рамках физиологических потребностей. Наташка ждет, когда я выйду и заново войду в нее?