На развалинах Мира

Вольный Владимир Александрович

Ната сняла с головы косынку — она сделала ее сама — и кокетливо поправила волнистые волосы. Она прищурилась, пытаясь рассмотреть что-то, среди плотного покрова облаков, и неожиданно заметила:

— Ты обратил внимание? Вроде, как стало гораздо светлее.

Я, подумав, не мог, не согласится. Нате, испытавшей почти все, что пережил я сам, тоже довелось видеть и черные тучи пепла, и зарево огней от пожарищ. И, естественно, ту полу-ночь, полу-сумерки, которые так надолго воцарились в первые дни… Разница с тем временем, была видна невооруженным глазом.

— Весна, Ната. Природа свое время знает.

— Скорее

уж. А то я испарилась вся в этих шкурах!

Она поправила на поясе ремень с ножнами и сама себе рассмеялась:

— Чувствую себя какой-то амазонкой! Или нет — дикаркой, скорее.

— Есть разница?

— Ну, скажешь тоже, — она улыбнулась. — Что притворяешься? Амазонки, все-таки, были более развиты, чем последние.

— Глупое предположение. Так считали все, кто сталкивался с теми, кто, по их мнению, сильно отстал от цивилизации.

— А разве нет?

Я оперся на рукоять топора — он торчал в стволе, который я уже полчаса, безуспешно, пытался перерубить.

— Ната, откуда это в тебе? Добро бы, ты имела возможность сравнивать… Нет, конечно. Все, кого считают дикими и примитивными, вовсе не так выглядят при ближайшем знакомстве. Все дело в том, с какой стороны к этому подходить. Да, какому ни будь аборигену, впервые в жизни из джунглей попасть в современный город — смерти подобно. Как минимум — нервный срыв и возможность быть раздавленным под колесами ближайшего автомобиля. А, если повезет — то постоянно быть в центре внимания и выглядеть полным идиотом. Но, попади ты в его стихию — и роли резко изменятся. Все его племя станет хохотать над тобой, наблюдая, как долго и безуспешно ты стараешься выловить их снастью, какую ни будь, завалящую рыбешку из реки, или постоянно мажешь из духового ружья… Там дикарем будут считать уже тебя. Кстати, в недавних — по нашим меркам — временах, сильно отсталые, по мнению европейцев, китайцы тоже считались, чуть ли не дикарями. А ведь их страна в ту пору уже знала и умела куда больше, чем просвещенная Европа. Порох, ракеты, иглоукалывание, философия…

— Да понимаю я все… Но амазонки — это как-то красивее. А ты — целый диспут тут развел.

Я засмеялся:

— Ну конечно. Тут иная логика — как я сразу не понял? Разумеется — разве может сравниться, какая-то, там, дикарка с уверенной и надменной всадницей, перед которой трепещут все мужчины в округе?

— Ну не надо, не надо… Я не расистка, в самом деле.

— Но амазонка — ближе к телу? Все, брэк — а то мы без дров останемся!

Я вновь поднял топор и стал кромсать неподатливое бревно. Ната, вздохнув, устремилась на поиски более легкой добычи — торчащих из земли веток и обломков древесины.

Топливо было необходимо и для того, чтобы сушить нашу одежду — при постоянной сырости, мы рисковали заболеть, надевая мокрую ткань. А лечение не являлось совсем уж простым делом… Тем не менее, немалые познания в медицине оказались и у Наты — к моему удивлению и восторгу. Она не распространялась особенно, на тему — где она их получила. Я же, видя, что расспросы ей неприятны, не настаивал. В прошлом девушки существовала какая-то тайна — и, по ее поведению, я не видел, что она собирается меня в нее посвящать. С высоты своего возраста и опыта, я не мог не замечать, что она далеко не так проста, как могло бы показаться. Она была хорошо развита

— и

не только в физическом смысле. У Наты присутствовала очень большая духовность, получить которую, только сидя на уроках в школе, было невозможно. Она могла говорить со мной практически о чем угодно, на любую тему, на все имея свой, собственный взгляд. И, почти никогда, не случалось так, что поднятый мною вопрос не был ей знаком. На мои удивленные глаза, она отвечала, что успела перечитать столько книг, что этих познаний ей хватит на всю оставшуюся жизнь. Я тоже не считал себя неграмотным — но, иной раз, ее начитанность ставила меня в тупик — я, как оказалось, прочел даже меньше, чем эта юная особа.

Ната знала еще кое-что — то, чем, к моему стыду, я владел куда хуже. Она показала мне несколько приемов из рукопашной борьбы. И, если с виду, она не производила впечатление опасного соперника, то в схватке могла одержать верх над куда более мощным человеком, чем являлась сама. Ее тонкие и хрупкие руки, могли как нежно приласкать — так и пребольно ткнуть в болевую точку, после чего я начинал хватать губами воздух, и минут десять отсиживался на взгорке. Я тоже занимался боевыми видами спорта — в юности.

Но то, что умела Ната, не шло с моей секцией ни в какое сравнение. Мои попытки ее победить — даже в шутку — всегда оканчивались позорным поражением. Ната называла это Системой, и категорически отказывалась отвечать, кто и когда ее этому обучил. Во время наших тренировок, я заметил, что Ната с трудом сдерживается, чтобы не ударить меня со всей силы — без особых на то причин. Она загоралась непонятной яростью, из глаз чуть ли не сыпались искры — девушка явно теряла представление о реальности и стремилась уничтожить врага по настоящему… Во внешне доброй и спокойной девочке таился беспощадный дух. Это меня пугало — я не мог выяснить, отчего у нее такая жестокость? Но, едва тренировка заканчивалась, как она сразу преображалась, становясь прежней, милой и женственной Натой…

Она никогда не вспоминала родных. Это и облегчало и тревожило — подросток не мог так скоро забыть своих родителей, не вспомнив о них при мне ни разу. Такой твердости от нее нельзя было требовать. Если же это — черствость — мне пришлось бы признать, что я думаю о ней гораздо лучше, чем следовало бы…

Мы привыкли друг к другу. Иногда я вел себя как ее отец — вспоминая о разнице меж нами. Иногда — как брат, обучая стрельбе, или умению ходить по кручам. Но, чаще всего, я думал о девушке просто как о женщине, которая волей случая оказалась рядом… И, с каждым разом мне хотелось отбросить условности, и стать ближе — как если бы она перестала быть подростком.

Останавливало меня даже не то, что я чувствовал ответственность и заботу за эту девушку — было еще, кое-что, что я не мог в себе пересилить. Далеко отсюда, в совсем иных краях, остались те, кого я любил и ради кого оказался так далеко от настоящего дома. Я не мог ничего решить для себя — живы ли они или я только думаю о них, как о живых. И смогу ли я их увидеть? Сквозь разрушенные города, снесенные страны, рухнувшие и поднявшиеся горы… Сквозь радиоактивные озера и моря, превратившиеся в болота… Пробиться назад, в каждодневной борьбе с врагами, которых нельзя было даже представить в самом кошмарном сне — нет, я не надеялся их увидеть более…