Ночь тебя найдет
Шрифт:
И так далее, и тому подобное.
Я сама виновата в этом потоке злобы и безумия, хотя и представить себе не могла, что мои слова обернутся против меня. Потому что согласилась участвовать в шоу. Поговорила с Жуа. И ради чего? Хотела привести Майку свои доводы? Ради науки? В обмен на короткий разговор по горячей линии с испуганной девочкой, которая растворилась в воздухе и, возможно, больше никогда не появится? Чтобы Жуа сохранила работу у этого короля засранцев? Чтобы перестать стыдиться того, чего больше не хочу стыдиться?
Все это похоже на правду.
Я
Осталось всего шесть таблеток. Я опускаю крышку унитаза, чтобы сесть. Засовываю обратно в пузырек две таблетки — на одну меньше, чем следовало бы.
Снова закрываю глаза в ожидании, пока таблетки растворятся в крови, как микроскопические песчинки. Пытаюсь вызвать в воображении хоть какой-нибудь образ Лиззи. Девушки с браслетом. Обе зловеще молчат. Но разве не этого я добивалась? Чтобы таблетки их заглушили?
Старая ванна на ножках наполняется водой, хотя слив открыт. Когда я выключаю душ, голосов больше не слышно, ни внутри, ни снаружи.
Я задергиваю все шторы и занавешиваю все портьеры, приглашая тени сгуститься. Этому дому требуется по крайней мере трое гиперактивных детей и одна слюнявая собака, чтобы отпугнуть клаустрофобию. Или одна-единственная, аккуратно поднесенная к керосиновому шлангу спичка.
Я выкладываю на кухонный стол маркер и рабочий блокнот.
Включаю компьютер. Составляю график на следующие несколько дней, словно прокладываю курс для планеты, которая вращается по расширяющейся орбите. За компьютером я охочусь. Записываю все, что приходит в голову про Лиззи Соломон и ее окружение, пока границы моего мира не начинают размываться.
Приковыляв в спальню, падаю на нерасстеленную кровать. Цепочка на шее натягивается, словно кто-то сильно за нее дергает. Один из острых металлических концов звездочки впивается в кожу. Я вожусь с застежкой, слишком тоненькой для любого человека, кроме моей сестры с ее длинными ногтями.
Сдаюсь. Звездочка падает мне на грудь, горячая и плоская. Такое ощущение, будто она накаляется изнутри, чтобы заклеймить меня, пока я буду спать.
Никки Соломон — мой будильник, который звонит в 9:04 утра.
— Какого черта? Ты считаешь, моя дочь жива? Разве не я должна была узнать первой? Вместо того, чтобы выслушивать это от тетки с сеточкой на голове, которая утром ставила мне на поднос недопеченный омлет из яичного порошка?
— Никки...
Я мысленно стираю липкую пленку с мозгов, сожалея, как всегда наутро, о вчерашней лишней таблетке. Не могу поверить, что проспала так долго, безнадежно отстав от плана и плавая, словно рыбка-крекер, в густом супе ее гнева.
— Ты мне тут не «никай». Не хочу слышать никаких оправданий. Ты скормила эту новость тому мудаку из «Твиттера». — Пауза. — Она действительно жива?
У нее срывается голос. Я не знаю, верить ли в ее искренность.
— У меня нет никаких физических доказательств, только моя... интуиция. — Я быстро просыпаюсь.
— Ты и понятия не имеешь, какие творческие усилия приходится прилагать, чтобы передать отсюда хоть что-нибудь. Что касается Челнока, то половину времени я думаю, что он жив. Выполз из озера и преспокойно меня бросил. И да, что он украл Лиззи. Вторую половину времени я вижу его в аду, он заперт в клетке, а Лиззи — ангел, который решает, кормить его червями или тараканами. Тут я сомневаюсь. Я хотела, чтобы ты сама во всем разобралась, а не путалась в извращенных полицейских теориях, из-за которых я здесь сижу.
— Я так понимаю, Челнок был очень груб.
— Я... кажется, я была влюблена. Думаю... теперь я думаю, что он мог быть причастен к похищению. Я позвонила ему в тот день, потому что он не явился, чтобы по-быстрому отыметь меня в буфетной. С утра по понедельникам у нас было так. Я оставила дверь открытой.
— А Лиззи была на кухне.
— Ну, не совсем. Я была на кухне. Стояла в буфетной. У Челнока были свои причуды. Я должна была ждать его голой в полной готовности. Но он не явился. Я позвонила узнать, не отменилось ли наше свидание. На самом деле мне даже ответил не он. Его мать. Сказала, что он, вероятно, забыл телефон, а она убирается в его квартире. Может быть, он не хотел, чтобы люди знали о его местонахождении. У него всегда был с собой одноразовый телефон и немного героина. Снабжал приятелей по родео. Жизнь у них не сахар, неделями в разъездах.
Она рассказывает, как ждала этого садиста голая, в буфетной, где хранится свинина и фасоль, как будто в этом нет ничего особенного.
В моей голове гудит ложь, которую Никки сказала полицейским и десять лет позволяла этой лжи длиться. Она снова звонит мне по разовому телефону без идентификационного номера. Но сейчас все по-другому. Никки больше ничего не скрывает. Думаю, она дорого заплатила, чтобы уединиться в укромном уголке с размазанной по стене ДНК. Не сомневаюсь, как только она отключится, сразу же раздавит трубку ногой.
— Где была Лиззи?
Мой голос звучит на высоких децибелах в глухой пустоте утра.
— Не знаю, понятно? Рядом. В последний раз, когда я ее видела, она играла с куклой в башенке. Или, может быть, на заднем дворе. Но ворота были заперты.
— Я тебе не верю.
— Чему именно?
— Всему. — Я закипаю. — Пусть ты ее не убивала, но ты заслуживаешь заключения в тюрьме для плохих матерей. Пожизненного.
— Все так, дорогуша. Но знаешь, я ведь тебе тоже не верю. Я думаю, твоя мать была мошенницей, а ты щеголяешь в ее одежках.