Ночь тебя найдет
Шрифт:
Отчасти она права. Вот же он, халат с ромашками, висит на спинке кровати прямо на виду.
— Вив, послушай, — говорит Никки вкрадчиво. — Давай начнем с начала. Я хочу знать, что именно вымарал цензор из письма твоей матери. Ты же хорошая. Умная. Тебе ничего не стоит залезть к нему в голову. Его зовут Брандо, помнишь? Кажется, фамилии я не называла. Уилберт. Поболтай с Брандо Уилбертом, покопайся в деле Челнока, и я от тебя отстану. Постарайся, прошу. Я знаю таких, как ты. Если разгадка есть, ты не позволишь ей уплыть по течению.
Есть еще один
— Ты сказала, что Шарпа отстранили за нарушения на месте преступления. О каком преступлении идет речь?
— А разве не ты у нас знаешь все ходы и выходы в полицейском участке? Это как-то связано с браслетом одной пропавшей девушки. Сосредоточься лучше на моей Лиззи.
Слова Никки обрушиваются сверху, но не оставляют вмятины. Я знала, что она ответит.
Я принимаю обжигающий душ, вода в ванне щекочет лодыжки. Я думаю про ответы, что плывут в реках вместе со старыми покрышками и водяными гиацинтами, грязными подгузниками и серебряными цепочками. Сквозь трещины просачиваются в океан. Где по-настоящему много ответов, так это в брюхе акулы, на глубине в тысячу лиг.
Я вытираюсь полотенцем и разглядываю свое ненакрашенное лицо в зеркале, лицо, которое так легко прорисовать. Но сегодня никакой маскировки. Ни помады, ни подводки.
«Сегодня утром я позволила Господу меня накрасить», — слышу я слова матери, которая посылает мне воздушный поцелуй кинозвезды.
И никаких больше платьиц. В спальне я роюсь в сумке, что стоит в углу. Натягиваю эластичные спортивные леггинсы зеленого цвета, мешковатую футболку, скрывающую пистолет в кобуре, хорошие беговые кроссовки, достаю запасные очки. У меня заканчиваются контактные линзы. И не только они.
Снаружи слышится лязг. Гул голосов. Я приподнимаю край занавески в гостиной. Мужчина с массивным торсом бывшего игрока в американский футбол раскладывает на тротуаре складной стул. Бейсболка с надписью: «Буббе Ганзу виднее». В нескольких ярдах подросток с лицом бледным, как детская присыпка, облокотившись одной рукой на красный переносной холодильник и потягивая диетический «Доктор Пеппер», другой рукой снимает наш дом на телефон. Его ноги почти заслоняют слова, написанные краской из баллончика на холодильнике. Я различаю только «Лиззи».
Вид один, повестки разные.
Репортер — не могу разглядеть, мужчина или женщина — сидит в синем «приусе», припаркованном на противоположной стороне улицы. Ребенком, выглядывая из окна мотеля на Голубом хребте, я научилась распознавать язык тела профи.
Трое — это ведь немного? Я подавляю приступ паники.
Вернувшись на кухню, запихиваю в рот затхлые хлопья «Чириос», запивая их молоком, и записываю еще один пункт в список дел.
Кто может знать, жив ли Челнок?
Затем
Откуда могла мама что-то знать насчет Лиззи Соломон? И где она это спрятала?
Снаружи собирается все больше ворон.
Если Лиззи зарыта в мамином компьютере, то копать придется глубоко. Я разглядываю 221 кусок пазла, разложенный на поле красных маков. Папки, ярлыки, документы, PDF-файлы заполонили рабочий стол. Есть сотня утилитарных причин, по которым мне следует разобраться с ее рабочим столом, прежде чем я вернусь в пустыню. Сегодняшняя к ним не относится.
Я перевожу дыхание. На этом экране непросто сосредоточиться и без криков протестующих на заднем плане. Я ждала демонстрантов каждый день, с тех пор как услышала слова Буббы Ганза обо мне в прямом эфире, и теперь такое ощущение, будто мои ожидания заставили вылезти их из постели. Гомон на лужайке лишь отчасти заглушается в мамином кабинетике в задней части дома, и я слишком нервничаю, чтобы, как обычно, долго и нудно возиться с шумоподавляющими наушниками, полностью отгораживаясь от мира.
Куда подевались копы? Кто защитит меня от тридцати двух человек, которые сейчас размахивают плакатами перед моим домом, а их лица перекошены злобой на меня, маленькую девочку-очкарика, которая просто хотела быть такой, как все? Которая еле-еле сдала тесты по естествознанию в начальной школе ради того, чтобы вписаться в коллектив.
Часть меня хочет выйти на улицу и попытаться найти с ними общий язык. Объяснить, что я ботаник, чьи желания, загаданные на падучие звезды, тоже не сбылись. Что Бубба Ганз и фрики из социальных сетей, помешанные на теориях заговора, обращают нашу боль в золото, создавая новую аристократию.
Но на лужайке перед моим домом бушует ярость. Люди скандируют. Это обостряет мое посттравматическое расстройство, возвращает меня в прошлое, к девочке, которая сидит в гостиничном номере в Вирджинии и надеется, что массовая истерия не захлестнет ее.
Крики снаружи — словно пули, решетящие стены.
Руки прочь от Лиззи!
Не трожь Техас!
Гори в аду, Нобель-шнобель!
Неуклюже, зато эффективно. Даже умно.
Есть шансы, что кто-то из них сегодня, или завтра, или через двадцать лет взорвется, когда в «Тако Белл» ему принесут не тот заказ — диетическую колу вместо обычной. Я не желаю быть сегодняшней диетической колой.
Я двигаю курсором, но мамин компьютер — настоящий динозавр. Каждый раз он мучительно долго выходит из комы, и каждый раз я боюсь, что больше он не воскреснет. Со времени приезда домой я только однажды входила в систему — искала документы для оформления завещания.
За четыре дня до маминой смерти Бридж сказала, что нам надо расколотить этот мусорный бак молотком.