Ночь тебя найдет
Шрифт:
— А ты не хочешь его поносить? Ну так, на всякий случай, вдруг что-то почувствуешь?
Я не сразу говорю «нет», и мои колебания Брандо принимает за согласие. Спустя пять минут он возвращается с двумя «Кровавыми Мэри» в пластиковых стаканчиках и скотчем.
На одном из стаканчиков написано «Брандо» и номер телефона. Этот стаканчик он дает мне, другой — Шарпу.
Затем отрывает кусок скотча.
Я протягиваю ему запястье.
На
Жива.
Три девушки тянут в разные стороны, раздирая меня на части.
— Как ты? — спрашивает Шарп. — На тебе лица нет.
Я киваю, забираюсь в джип, не собираясь объяснять, почему у меня нет для него другого лица.
Прежде чем сделать первый вдох, я опускаю все четыре стекла. Отпиваю из стаканчика ровно столько, чтобы не расплескать содержимое, соус «Табаско» обжигает горло.
Сидящий рядом Шарп уже проглотил половину своей порции, отпихнув в сторону оливку, фаршированную сыром с голубой плесенью, и перчик халапеньо, обжаренный во фритюре, и теперь так громко грызет сельдерей, что я слышу хруст, несмотря на рев проезжающего мимо мотоцикла.
С детства у меня была склонность к мизофонии, или, по-научному, ненависти к звукам. Еще одна особенность в арсенале моей сверхчувствительности. Еще одна особенность, которую Шарп использует против меня, догадывается он об этом или нет.
Обычные звуки вроде чужого дыхания в постели или чавканья за столом могут истошно вопить у меня под кожей, как обезьяна-ревун. Постукивание карандашом по столу. Чирканье ногтем по приборной панели.
Так бывает не всегда, но достаточно часто. Мама говорила, что я слышу, как растет ноготь или падает звезда. Первое или второе — зависело от того, была ли она в романтичном настроении или нет.
Шарп мог бы с таким же успехом хрустеть на зубах детской косточкой. Я откидываю спинку, в салоне становится тесно.
— Что ты думаешь о Брандо? — спрашиваю я.
Шарп откусывает сельдерей:
— Примерно то же, что и раньше.
— А таинственный парень, который платил ему за чтение писем Никки, тебя не заинтересовал?
— Брандо же сам сказал. Сумасшедших хватает. Это необязательно куда-то ведет.
Шарп лжет.
Он протягивает длинную руку и поднимает список с пола под моим сиденьем, куда его уронил.
— Похоже, на сегодня экскурсии закончены. Сейчас около пяти. Самое время зарегистрироваться в отеле. Не слишком рано, чтобы тебе успели подготовить номер, не слишком поздно, чтобы поменять его, если там будет пахнуть носками. Если департамент откажется, я сам за тебя
Я включаю зажигание.
— Я подброшу тебя до твоего пикапа.
— Ночевать дома — это неоправданный риск.
— Я рассчитывала риски для ракет, которые доставляли людей в космос. Думаю, я сумею оценить, стоит ли мне сегодня спать в своей постели.
— Хотелось бы верить.
— Может быть, станет понятнее, если я попробую объяснить. Если говорить о коммерческих рейсах, то Федеральное авиационное агентство заботится не столько о том, выживут или погибнут космические туристы, сколько о расчете рисков для людей на земле. Представь себе, что ракета взорвется и горячие обломки и части тел посыплются с неба на пляж. Мы заботимся о невинных людях. О космических туристах тоже заботимся, но они своего рода каскадеры, которые идут на риск осознанно. — Я хочу, чтобы Шарп окончательно это понял. — Я думала так про себя лет с десяти. Я каскадер, и я хочу выжить — и приложу все усилия, чтобы выжить, — но прыгать в неизвестное, никогда не теряя бдительности, для меня обычное дело.
Я не уверена, что выразилась достаточно ясно. Я не хочу выглядеть мученицей. В мою ДНК с рождения заложен риск, только и всего.
Шарп качает головой:
— Ты так долго не протянешь. Говоришь, что до последнего вздоха предана голосам в твоей голове? Ты не миллионер на увеселительной прогулке в честь дня рождения. И ты не просила этого чокнутого придурка, помешанного на заговорах, собирать фанатиков на твоей лужайке. Это реальная физическая опасность, Вивви.
Это больше, чем все остальное, похоже на извинение, самое явное проявление его беспокойства, но я сосредоточиваюсь на оборотах, которые меня задели. Долго не протянешь. До последнего вздоха.
— Откуда ты знаешь, протяну или нет? — замечаю я сухо. — Меня все устраивает. Это я не устраиваю тебя и таких, как ты.
Так ли это? Все ли меня устраивает? Сейчас мне лучше или хуже, чем было в десять, пятнадцать, двадцать лет? Мысли возвращаются к пузырьку с четырьмя розовыми таблетками, и не первый раз за этот день. Скоро останется три. Две. Одна. Что я буду делать потом? Крадучись, проберусь в кабинет незнакомого психиатра и буду сорок пять минут безуспешно уговаривать выписать мне рецепт на девяносто дней?
Возможно, я больше похожа на Шарпа, чем мне хотелось бы. Если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя [39]. Спасибо тебе, Ницше, за веру, что наука убила Бога. Я могу искать свет в небесах, но на земле следую своим самым темным инстинктам, как цепочке грязных следов.
Совсем как Шарп.
Взгляд падает на его ботинки, покрытые коркой грязи. Я вижу перед собой забытую могилу девушки. Вот только какой из них?
Мы едем молча, пока я не упираюсь в кузов джипа, стоящего за его пикапом. Шарп не спешит выходить. Он протягивает руку и подсовывает палец под больничный браслет, и его прикосновение к моей коже словно оголенный провод.