Оборванная переписка

Леткова Екатерина Павловна

А вы что, моя дорогая? Все хлопочете, все волнуетесь, все торопитесь? Отдохните вы, успокойтесь, оглянитесь. Нельзя существовать съ девизомъ «некогда»… Нельзя не оставить ни кусочка для себя.

Хотлось бы написать вамъ нсколько словъ особенныхъ — да не смю!

С. Р.

XIV

27 декабря, Петербургъ

Мн некогда думать о себ и это нехорошо. У васъ слишкомъ много времени для думъ и это, кажется, — тоже не совсмъ хорошо? Вы точно боитесь этихъ думъ, не желаете тяжелыхъ минутъ. Это чисто мужская черта. Мы — женщины — любимъ переживать грусть, даже горе; любимъ плакать надъ книгой, въ театр, любимъ перебирать и собственныя

несчастья и оплакивать ихъ. Вы такъ оберегаете вашъ душевный комфортъ, что боитесь нарушить его, хотя бы на минуту, «ненужными» мученіями. Только этимъ я и объясняю, что вы — бывая у меня чуть не каждый день — ни разу не захотли говорить со мной о вашей женитьб.

Вы написали мн какъ-то, что шли ко мн со всмъ, что было у васъ на сердц и въ голов, но почему же вы никогда не хотли говорить со мной о вашей жен? Я нсколько разъ пробовала заговаривать съ вами о ней — вы молчали… Почему? Если вамъ больно говорить объ этомъ — не отвчайте, но позвольте мн написать вамъ то, что мн давно хочется сказать вамъ.

Когда я увидала васъ въ первый разъ у Чуваевыхъ, мн сказали:

— Вотъ Ряполовскій.

Къ стыду моему, ваше имя мн не сказало ничего.

— Какъ-же? Неужели вы не помните? Его уходъ изъ университета надлалъ не мало шуму… Онъ только на дняхъ вернулся изъ-за границы.

— Онъ знаменитъ еще тмъ, что былъ женатъ ровно шесть недль. Точно отбылъ болзненный срокъ, — прибавила хозяйка дома, думая, что для меня это интересне, чмъ оставленіе каедры. И я, дйствительно, заинтересовалась вами. Вы мн показались несчастнымь и очень молодымъ, не смотря на сдые волосы.

— Онъ овдовлъ? — спросила я.

— Нтъ… Его жена ухала отъ него какъ-то странно, обманомъ… Разсказывали, что она принуждена была бжать… Но въ семейныхъ длахъ трудно судить, кто правъ, кто виноватъ…

Я еще разъ посмотрла на васъ и… не поврила этому разсказу. Съ такими глазами, съ такой головой — не вяжется представленіе о грубомъ обращеніи съ женщиной. Я просила представить васъ мн. Я видла, какъ неохотно вы подошли ко мн, хозяйка дома чуть не насильно подвела васъ. Но, вспомните — уже къ ужину мы были точно старые знакомые. И я до сихъ поръ помню весь нашъ разговоръ отъ начала до конца, хотя этому уже боле двухъ лтъ.

На другой же день вы пріхали ко мн и очень скоро мы стали почти друзьями. Мы говорили безъ конца и обо всемъ, но только не о томъ, что больше всего интересовало меня. И когда вы въ первый разъ сказали мн о вашей любви, я — какъ почти вс женщины въ подобныхъ случаяхъ — спросила васъ:

— Въ который разъ вы это говорите?

Вы сразу не поняли.

— Сколькимъ женщинамъ вы это уже говорили?

— Такъ еще никому не говорилъ, потому что никого не любилъ такъ, какъ люблю васъ.

И я безтактно и жестоко спросила:

— И жену?

Вы поблднли и сказали:

— Разв это была любовь?

Я не поняла, что вы хотли сказать, но уже никогда не ршалась говорить съ вами о вашемъ гор. Да, я поняла тогда, какое страшное горе живетъ въ васъ… И неужели до сихъ поръ? Тмъ боле мн грустно не знать: что же значатъ эти шесть недль? Въ послдній годъ, когда мои друзья и знакомые видли, какъ вы дороги мн — я наслушалась всевозможныхъ варіацій на тему о вашей женитьб. Но я ничему не врила. Я хочу знать истину отъ васъ самого. У меня есть такое убжденіе: мужчина узнается по его отношенію къ женщин; и я не врю, не могу врить, чтобы вы могли быть грубы и жестоки съ женой. Это клевета, этого не можетъ быть…

Повторяю: если вамъ больно говорить объ этомъ — не говорите.

В. Ч.

XV

Турьи Горы, 30 декабря

Не больно мн, а стыдно говорить съ вами обо всемъ этомъ… Но я не хочу ничего таить отъ васъ. Вы пишете, что слыхали

разныя варіяціи о моей злосчастной женитьб. Воображаю, чего наговорили вамъ! Мн передавали, что разсказываютъ, какъ я увезъ мою жену въ деревню и заперъ, буквально заперъ ее на замокъ въ холодномъ дом. Понятно, что она сбжала. Передавали мн и другія нелпости. Но вы должны знать правду. И я разскажу ее вамъ. Долженъ предупредить васъ, что исторія довольно пошлая.

Когда мн пришлось оставить университетъ, я совсмъ былъ выбитъ изъ колеи… Мста себ не находилъ нигд. Точно похоронилъ кого-то. Похалъ заграницу, шлялся повсюду безцльно и болзненно-тревожно. Мнялъ постоянно города, знакомился и съ мужчинами и съ женщинами, искалъ людей и бжалъ отъ нихъ. Совсмъ не зналъ, куда дть себя. Въ такомъ настроеніи я познакомился съ двумя пожилыми русскими дамами. Мы хали изъ Флоренціи въ одномъ вагон, он направлялись въ Ниццу, а я самъ не зналъ куда. Мы разговорились, нашлись, конечно, общіе знакомые. Дамы разсказали мн, что он сестры, одна изъ нихъ — вдова, Вра Михайловна Крысинская, помщица, южанка. Сестра ея — Софья Михайловна. Обимъ имъ было лтъ подъ пятьдесятъ и он путешествовали по Европ вдвоемъ, свободныя, спокойныя и довольныя. Видно было, что он наслаждались своей свободой, здоровьемъ и любили всхъ и вся. Меня он такъ обласкали, что я ршилъ не останавливаться въ Гену, а тоже хать въ Ниццу. Сезонъ уже окончился, окончилась и та сутолока, которая бываетъ тамъ зимою. Это плнило меня, и я основался въ томъ же отел, гд остановились и мои спутницы. Он съ необыкновеннымъ радушіемъ относились ко мн, окружали меня вниманіемъ и лаской. И уже черезъ недлю мы были точно старые, старые знакомые…

У нихъ-то я и познакомился съ Анной.

Я пришелъ къ нимъ, какъ и въ другіе вечера, — пить чай, русскій поповскій чай. Вра Михайловна сказала мн, шутя:

— А мы такъ много наговорили о васъ, что васъ смотрть придутъ сегодня.

Я еще не понялъ, въ чемъ дло, какъ раздался стукъ въ дверь. Чей-то молодой, ясный голосъ спросилъ:

— Можно?

И въ комнату вошла красавица-двушка, высокая, гибкая, съ мягкими движеніями, съ наивными, широко-раскрытыми глазами. Я былъ пораженъ. Она въ своемъ свтломъ плать, въ шляп, засыпанной розами, точно принесла весну въ нашу срую комнату.

— Нюся! Легка на помнн! — сказала одйа изъ хозяекъ. Только что о теб говорили…

И тутъ я ничего не понялъ. Да и она, казалось, не понимала, она изумленно посмотрла на меня, точно не ожидала меня видть, сконфузилась и все время была сдержанна и молчалива.

Она посидла не долго, сказала, что мама не любитъ, когда она отсутствуетъ больше часу, и ушла.

— Бдная двочка! — сказала Софья Михайловна. — Должна быть сидлкой этой malade imaginaire.

Она разсказала мы, что мать Нюси — Анна Васильевна Муравина, тоже помщица вдова, старая ихъ пріятельница. Она вчно больна, постоянно лчится, перезжаетъ изъ курорта въ курортъ въ погон за хорошимъ климатомъ, а дочь должна сидть подл нея и читать ей французскіе романы.

— Еще жалуется на Нюсю, что ее долго въ Ницц держитъ. Сезонъ оконченъ, тоска, ей пора уже хать въ другой курортъ, а дочь хочетъ въ Ницц оставаться.

— Нюся справедливо говоритъ, что Анн Васильевн прежде всего нужно спокойствіе и хорошій воздухъ. Гд-же это лучше, чмъ въ Ницц весной? Ей самой, бдной, не весело теперь здсь, она приноситъ жертву матери, а та не цнитъ…

И мн стало жалко это хрупкое, нжное созданіе, приносящее себя въ жертву эгоистк-старух. Когда я увидалъ ее съ матерью на другой день на Promenade des Anglais — она была уже близка мн, а мать почти ненавистна. Вечеромъ я почему-то ожидалъ ее встртить у Вры Михайловны. Но она не пришла. На другой день я тоже напрасно прождалъ ее; это начало меня злить, утромъ я ходилъ гулять, но не встрчалъ ее.