Одного поля ягоды

babylonsheep

Она моя.

Одной из многих вещей, которые он ненавидел в нахождении в теле Эйвери, был безразличный взгляд, которым на него смотрела Гермиона.

«Ренервейт», — вызвал он. Гермиона прижалась к нему крепче, будто инстинктивно ища тепла, её руки сжимали его лацканы. Он тихо рассмеялся, и её глаза распахнулись.

— Том?

— Доброе утро, Гермиона.

— Что случилось? — она запрокинула голову над мешками с песком, увидела крушение своих окопов, поле боя в размозжённой концертине{?}[то же, что и спираль Бруно] и мешках с высыпающимся песком и поморщилась. — Где все?

— Эйвери выбыл, — Том показал на Эйвери без сознания,

лежащего на мешке с песком в ярде от них. — Лестрейндж пошёл оживить остальных, где мы их оглушили.

— Ах. Значит, твоя команда победила.

— Естественно.

Она вздохнула:

— Мы даже не смогли тебя побороть шестеро на трое.

Скорее, шестеро на двое.

— Возможно, в следующий раз тебе удастся восьмером против одного, — буднично сказал Том.

Гермиона простонала и прижала свой лоб к его щеке. Он продолжил рассеянно поглаживать её волосы:

— Всё это время на наших собраниях за последние три года ты, должно быть, сдерживался.

— Да, — сказал Том. — Тебя это удивляет?

— Нет, не особенно. Я просто… — она раздражённо выдохнула. — Мне просто жаль, что мы не работали над практической защитой от Тёмных искусств годами ранее. Вместо этого мы пытаемся начать всё сначала, развивая наши практические навыки и навыки командной работы с нуля, в то время как мы должны быть на стадии закалки их реальным опытом.

— Если это поможет, я могу сдерживаться… немного меньше, — предложил Том.

— Мне бы хотелось этого, — сказала Гермиона, подняв на него взгляд.

— Правда? — спросил Том. — Этого ты хочешь?

С её распушившимися от естественного утреннего тумана, который поднимался от солнца, волосами, её распахнутым и перекошенным воротником там, где Нотт сорвал ожерелье с её горла, и с её красной краской на щеках от напряжения, всклокоченность Гермионы должна была бы вызывать у него отторжение. Должна была. Три года назад её неопрятность волновала бы его, и он бы вызвал несколько очищающих и отглаживающих заклинаний и отправил бы её восвояси без задней мысли. Но теперь? Это всё ещё волновало его, крайне волновало, но в совершенно другой манере, чем раньше. Это непостижимое состояние волнения заставляло его хотеть толкнуть Гермиону в грязь и ещё сильнее её растрепать. Сделать так, чтобы, когда ей наконец-то позволили подняться с ослабевшими коленями и шатающейся, её внешний вид нельзя было принять за результат несчастного случая, а распознать как намеренное состояние растрёпанности.

Глаза Гермионы расширились, и в их отражении он увидел себя с нимбом золотого рассвета.

— Ты хочешь, чтобы я сдерживался? — сказал Том.

— Н-нет.

Он расплылся в улыбке:

— Хорошо.

Первый поцелуй Тома — его первый настоящий, вне воспоминаний людей, — был робким и осторожным касанием его губ о её. Формальное действие, специально просчитанное, чтобы не испугать Гермиону, но в то же время чтобы убедить её, что это было искренним представлением силы его чувств к ней. Он отодвинулся, чтобы посмотреть на её реакцию, и увидел, что она вся порозовела до самого открытого горла, где её пульс трепетал, как крылышки пикси.

Его второй поцелуй был медленным, и исследовательским, и жадным, он неспешно изучал контуры её рта и губ. Он мог чувствовать изгиб её смущённой, ликующей улыбки на своём рту и взмах её ресниц на своих скулах. Её волосы упали, как занавеска, вокруг них двоих, и его пальцы запутались в мягких, пушистых кудрях, чтобы удержать её от отдаления дальше, чем требовалось,

чтобы сделать вдох воздуха. Разумеется, не для того, чтобы оставить его одинокого и покинутого на земле, голодного, и жаждущего, и вожделеющего.

На третьем поцелуе он сдался ей. Он терпеливо ей покорился для её изучения и надеялся, что получил преимущество. Маленькие ладошки Гермионы хлопали его по плечам и проводили по щетине на его челюсти — он не брился со вчерашнего утра, и пробивалась тень его усов, — затем она взъерошила его волосы так, как, он знал, легион восхищающихся третьекурсниц всегда мечтал. Он скорее почувствовал её тихое хихиканье, чем услышал, и крепче обхватил её руками.

Когда Гермиона закончила своё достаточно тщательное расследование, включавшее в себя упражнение «засунуть руку под свитер», которое они вскользь обсудили прошлым сентябрём, Тому понадобилось некоторое время, чтобы собрать свои мысли там, где он их отбросил в пользу физического отвлечения. Он сказал первые слова, которые пришли ему на ум.

— Поскольку я склонен продолжать это довольно часто в ближайшем будущем…

— Что это…

— …Из этого следует, что очевидным курсом действий должны быть наши брачные договорённости.

— Т-Том! — ахнула Гермиона. — Ты ведёшь себя импульсивно и беспечно. Тебе нужно всё обдумать…

— Гермиона, — поспешно сказал Том, приложив свой палец к её покрасневшим губам. — Ты знаешь, что я всё обдумал. Несколько лет назад я сказал, что брак между нами будет деловым соглашением рациональности, удобства и практичности. Это едва ли было мимолётной мыслью безрассудного ума тогда, и не она это и сейчас. И моё мнение… развилось с тех пор. Даже если бы было иррационально, неудобно и непрактично иметь тебя в качестве жены, я всё равно хотел бы этого. Я всё ещё хотел бы тебя.

— Я не знаю, как ты убедил себя поменять своё мнение, но полагаю, если кто-то и способен на это, то только ты сам. Мне очевидно, что что-то к этому привело, — Гермиона медленно вдохнула и опустила голову на его плечо. — Что ж. Как это не меняет всего между нами, Том?

— Я не понимаю, почему должно, — сказал Том. — Ты знаешь не хуже меня, что больше нет никого в мире, похожего на нас. Что бы мы ни хотели или ни не хотели, мы найдём способ так это и сделать. И, — он продолжил тихим, но твёрдым в убеждении голосом, — нет никого вроде тебя в этом мире для меня. Ты со своей нежной душой и неизлечимым альтруизмом можешь найти для себя магла Роджера или злополучного Кларенса, слоняющегося в каждом книжном магазине или университетской библиотеке Англии. Для меня, Гермиона, больше никого нет. У меня бы никого не было… Только ты.

— Том, — прошептала Гермиона. Её звёздчатые глаза потухли и затянулись облаками, капая слезами на её щеку.

Том стёр слёзы с её кожи и прижал Гермиону ближе, давая слезам впитаться в его воротник и исчезнуть с виду. Он ненавидел, когда она плакала. Он бы презирал этот вид и звуки от любого другого, но каким-то образом было хуже, когда слёзы шли от его собственной Гермионы. Его бы не так волновали слёзы, если бы это значило, что он мог бы найти человека, ответственного за них, и потребовать запоздалых извинений от него для Гермионы на кончике своей палочки. Но никогда не было так просто. Не было ответственного лица, против которого можно вести войну, не было Карфагена, чтобы стереть его с лица земли до последнего кирпича, и единственное, что он мог сделать, было даровать ей ничтожные, беспомощные оправдания устного утешения.