Поле Куликово
Шрифт:
Владимир вернулся в залу, постоял перед незаконченной картиной. С тех пор как набрала силу Москва, в князьях и боярах словно бы проснулась тяга к прошлым временам, желание понять своих предков, оживить их дела и по себе оставить память. Многое - доступно сильным мира, но заставить говорить время, служить себе прошлое им не дано. Это умеют летописцы, сказители и лирники, в чьи уста Небо вложило дар слагать потрясающие душу песни о героях. Да такие живописцы, как этот грек, умеющие остановить миг жизни, запечатлев его на деревянной доске, на стене терема или храма. Выходит, что князья вершат
Владимир давно уж собирал и привечал на своём дворе искусников, грамотеев и звездочётов, давал привилегии мастерам по металлу, камню и дереву, следуя в этом старшему брату, завёл даже своего летописца и тайно посылал в Рязань за неким монахом, который будто бы сложил песнь о Донском походе, но пока не получил от него вестей. Не одно тут честолюбие - о величии Москвы радел князь Храбрый, видя в бессмертии Москвы и своё бессмертие. Знал он, как один взгляд множества людей на чудесный образ во главе крестного хода, проникновенное слово, обращённое к войску, песнь о славной старине заставляют биться сердце и высокородного князя, и "чёрного" смерда или посадского ремесленника, соединяя их в несокрушимую силу. Надо будет сыскать и того рязанца, и этого отрока Андрея взять под защиту и покровительство, пока мал, несмышлён и не узнал своей судьбы. Такой мастер, как Феофан, зря не станет хвалить посадского мальчишку. А пока знаменитый грек будет ему лучшей опорой...
Владимир вспомнил о книге, оставшейся в его серпуховском тереме, и пожалел, что забыл о ней в сборах. До книг ли, когда идёт речь о спасении жизней? Сколько погибло пергаментов в огне ордынских пожогов! Сгорает человеческая память в военных пожарах, и удлиняется путь к Истине...
Утром Москву взбудоражила весть об уходе великого князя с дружиной, но в это время в ворота вошло семьсот конных ратников во главе с Новосильцем, и народ успокоился. К тому же стало известно: великая княгиня Евдокия с детьми находится в Кремле, - значит, Донской не бросает стольную на произвол судьбы.
В полдень Владимир велел разыскать Морозова. Глядя в тяжёлое, одутловатое лицо боярина, выговаривал:
– Теряешь золотое время, Иван Семёныч. Уж полдня ты - главный воевода, а твоих дел - не слышно. Где - начальники ополчения и слободские старшины? Где - твои бирючи с приказами? Через два часа я ухожу, в Кремле останется лишь полусотня дружинников. Твои люди должны занять стены и башни, устрой караулы, расставь пушкарей и самострелыциков как должно - всякий обязан знать своих начальников, своё место, сменщиков, время стражи и время отдыха. В Кремле мало съестных припасов - тряхни лабазников, заставь пришлых мужиков и посадских свозить корма для лошадей и скота. Тебя ли учить мне осадным делам, боярин?
– Успеется, князь.
– На сердитом лице Морозова не проходило выражение обиды.
– Мои приказы дьяк уже пишет, а чёрных людей рано пускать в детинец. Может, хан и не дойдёт до нас, а от них терема и храмы просмердят. Довольно пока моей дружины да пушкарей на стенах - сторожу нести. Мало их окажется - дак велел я отобрать отряд почище, из купцов. А явятся татары близко - весь город разом в Кремль
Не по душе Владимиру речь боярина, но он понимал, как непросто новому воеводе сразу овладеть всеми делами - лучших-то людей Дмитрий взял с собой. Остерёг:
– Не шути с Ордой, Иван Семёныч! А коли духа простолюдинов не выносишь, почему не отказался от воеводства?
– Попробуй, откажись! Ох, князь, знал бы ты, как мне - постыла эта честь! Да и нездоровится чегой-то. Пошто Вельяминова, окольника, не определил он на воеводство?
– тому ж нет милее, как над мужичьём верховодить.
– Вельяминов тож командует ополчением, он в поле - проверен, ты же - сиделец.
– Владимир усмехнулся.
– Тебе мой дворский отдал ключи?
– Нет ещё.
– Сейчас же возьми. И посели в моём тереме ополченцев, сколько вместится.
В ту первую ночь, когда Москва осталась без князей, в южной стороне явилось сразу несколько зарев. Поднятый с постели Морозов взошёл на средний ярус Фроловской башни. Здесь, на площадке, возле длинноствольной пушки, глядящей через бойницу в темноту посада, толпились стражники и несколько пушкарей. Накрапывал дождь, а навесов над ближней стеной не было, и люди искали убежища в башне. Боярин потянул носом:
– Эко, вонища у вас - и сквозняком-то не продувает.
– То от пушки горелым зельем несёт.
– Бородатый пушкарь словно оправдывался.
– Проверяли её недавно.
– Развели нечистый серный дух. Кажите, чего тут у вас?
– Горит в той стороне, боярин...
Через боковую стрельницу Морозов уже видел красные сполохи на тучах, было их три. Горело теперь много ближе.
– Четвёртое путухло, видно, дождём примочило, - сказал тот же пушкарь.
– "Примочило". Долго ль деревню сжечь? Ты кто будешь?
– Вавилой кличут, оружейной сотни мы.
– Твоя работа?
– Боярин пнул ствол.
– Моя. Этакие пищалки - у всех ворот. Там мои сотоварищи - Пронька с Афонькой. А со мной тут Беско-пушкарь да мой старший приёмыш и один посадский, воеводой приставленный пособлять.
– Было б толку от вас! Вот отсыреет ваше чёртово зелье, и сбрасывай тогда со стены эти пукалки. Токо железо перевели.
– Как можно, боярин! Зелье мы в башнях держим - в кожаные мешки ссыпано, в крепкие лари уложено.
Морозов потоптался и пошёл к лестнице.
– Заборола бы надо на стены, боярин, - заговорил пушкарь.
– Мы-то - в башне, а прочим худо придётся под татарскими стрелами.
– Днём неча вам делать - вот и ладили бы заборола-то.
– Плахи нужны, боярин, гвозди - тож.
– Ладно. Завтра всё пришлю...
До утра скрипели ворота детинца во Фроловской и Никольской башнях: по опущенным мостам выезжали в тёмный посад крытые возки, большие телеги, набитые поклажей, рысили верховые. На загороженных рогатками улицах несли ночную стражу вооружённые ополченцы. Едущих окликали, и всякий раз в ответ называлось нужное слово. Ворча, стражники отпирали рогатки, потом, махнув рукой, разгородили улицы. Видно, припозднившиеся дружинники и иные служилые догоняют с припасами свои полки.