Поле Куликово
Шрифт:
– Всё одно - не начальник я вам. Сначала избили, опозорили мои седины, теперича воеводой зовёте? Этак, может, у ватажников заведено, мне же не приходилось ватаги водить, и даст Бог - не придётся!
Толпа загудела:
– Чего ты с ним кисельничаешь, Адам? Пусть проваливает к чёрту и больше не попадается!
– Верна! Свово воеводу ставить, посадского!
– Долой бояр-дармоедов!
– Каменьем побить остатних!
– Он те, князь-то, побьёт!
– Спасибо скажет!
– Свово воеводу надо! На вече выберем!
– На вече!..
Магическое слово зажгло толпу. Уж и
Адам задержался возле обоза, поглядывая на боярина, сплёвывающего кровь и прикладывающего медяки к шишкам на лице. О Томиле он был наслышан, ибо часто бывал в детинце, поставляя сукна для войска. Ходил боярин и на ордынцев, и на литовцев, и на Тверь, бился с ливонцами, сиживал в осадах - бесценен такой воин теперь в Москве. Конечно, велика - его обида, но умный, поостыв, не растравляет обиды - свою вину ищет, а уж Томила-то оскорбил толпу - дальше некуда.
– Чё смотришь, атаман? Жалеешь, небось, што без пользы старался и не дал прирезать старого боярина?
– Зря коришь, Томила Григорич. Не о том и не так бы нам разговаривать. Не атаман - я и наши посадские - не ватага. Народ - они, коему государь на поле Куликовом в ножки падал.
– Народ не избивает служилых людей. Я всю жизню с седла не сходил аль со стен крепостных. А нажил-то... Думаешь, бархаты тамо, шелка, сосуды серебряные в тех возках? Иди - глянь!
– Отстраняя жестом с пути слуг, боярин подошёл к возкам, дёргая пряжки, стал отстёгивать кожаные занавеси. На Адама глянули испуганные лица детей, подростков и женщин.
– Ну, видал? Двое моих сынов легли в Куликовской сече, трое меньших ушли теперича с князем Храбрым. Две невестки померли у меня, и бабка преставилась - я им, оставшимся, последняя защита. И не токмо своих - жён и чад моих ратников увожу от погибели и неволи. Для того и вооружил холопов. А "народ" - вот он!..
– Ладно, Томила Григорич, - сказал Адам.
– Виноваты. Да и ты - не ангел. Скажи: служилому-то боярину позволено избивать вольных посадских людей? Они ж - не холопы твои. Да и на холопах умный не станет зло срывать. Народ только твоих лошадей под уздцы взял, а ты - стегать его!
– Не хватай чужого!
– Удержать лишь хотели. Народ - он ребёнок, он же - и отец. И прибить может, и заласкать может, и на щите поднимет, и тумака даст, коли перед ним занесёшься. Одного не простит никогда - измены.
– Сначала убьёт, после прославит - так, што ли?
– И так бывает. Но лишь с теми, кто чванится.
– Не уговаривай, суконник. Не в чужбину иду с сиротами, но к своему государю. Эй, там!
– Боярин вызверился на холопов, похаживающих вокруг возков.
– Ча уши распустили? Трогай!
– Што ж, боярин, добрый путь. Но поспешай - ты, видно, последний, кого из Москвы выпустили.
– Стой, суконник, я добра так не оставляю. Ермилка, подай сюды ларец!
– Нет нужды, боярин. Серебра и я б те отвалил - не серебро нынче дорого, а люди.
Томила смотрел вслед посадскому старшине, прижимая
Рёв колокола направил народные толпы на главную площадь Великого Посада перед Кремлём. Стража, решив, что начались погромы, заперла ворота Кремля. Пока Адам уговаривал Томилу, толпа у Фроловской церкви вытолкнула из себя и подняла на сдвинутые телеги других старшин. Неискушённый в речах Клещ поставил впереди выборных Данилу Рублёва, тот поднял руку и, когда стихло, стал говорить. Его голос разносился над площадью, эхом возвращался от белокаменной стены детинца. Бронник рассказал об отъезде воеводы Морозова, о бегстве бояр и богатых кремлёвских гостей.
– Вот и выходит: не на кого нам больше надеяться - своим умом, своими руками должны мы спасать Москву и себя.
Умолк бронник, толпа зароптала, послышались выкрики:
– Говори, Данило, што делать-то?
– Выборные-то чего надумали?
Рублёв оборотился к товарищам, Клещ вышагнул вперёд и сказал басом:
– Коли собрались мы на вече, народ должон решить: становиться на стены - защищать стольную али послать к хану гонцов, молить о милости и отворить ворота.
Вспыхнули, столкнулись накалённые голоса:
– Знаем милость хана - лучше головой в воду!
– Боронить Москву!
– Храбёр - бобёр, пока волк не пришёл.
– Хан не тронул Рязани и нас помилует! Он лишь на князя злобится за сына свово.
– Заткнись, подголосок ордынский, - глотку забью!
– Забей и подыхай! Кинули нас хану, как кость собаке - авось отстанет!
– Князь сулил скоро вернуться! Княгиню оставил!
– В осаду!
Рублёв поднял руку.
– Там, на стене, уже неделю стоят пушкари. Они - люди сведущие. Пронька с Афонькой в Коломне и Щурове держали осаду, на тверские стены ходили. Они говорят: при трёх тысячах ратников никакая сила не возьмёт Кремля на щит.
– На щит не возьмут - измором задушат.
– Пушкари сказали: у них довольно и зелья, и ядер, и жеребьёв. Ополченцы наши, почитай, все - оружны, да в подвалах Кремля должна ещё остаться справа. Надо лишь пополнить съестной припас, штоб хватило на месяц, а там и князь подойдёт.
– В осаду!..
Ещё чьи-то голоса пытались сеять сомнения, но тысячи глоток подхватили: "В осаду!" - и кричать против стало опасно. Рослый человек в тёмной рясе, с посохом в руке с паперти Фроловской церкви крестил толпу.
– Народ московский! Ты сказал свою волю!
– крикнул Рублёв.
– Теперь выбирай себе воеводу и иных начальных. Наше дело кончено.
– Он пошёл на край помоста, за ним тронулись другие, но их остановили голоса:
– Стой, Данило! Веди наше вече и дальше - любо нам, как говоришь ты с народом!
– Все оставайтеся - все выборные!
Прежде чем кричать воеводу, Рублёв предложил послать в детинец за оставшимися боярами и боярскими детьми. Может, среди них найдётся достойный человек, искусный в осадных делах? Отрядили Адама-суконника, носившего, как и некоторые другие старшины, чин сотского ополчения. Сопровождаемый толпой, Адам направился к Фроловской башне и лишь на крепостном мосту обнаружил, что затвор ворот опущен. Заметив бородатые лица среди каменных зубцов башенного прясла, он потребовал начальника.