Поле Куликово
Шрифт:
– Ча горланитя под стеной?
– Жёлтый кафтан Баклана явился между зубцами.
– Аль чево забыли в детинце?
За рвом притихла толпа, слушая переговоры.
– Я - сотский ополчения, послан от московского веча. Велено всех бояр, оставшихся в городе, призвать на вече.
– Велено - надо ж! Ты што, в Новагороде аль во Пскове? Да и тамо, чай, не всякого в княжеской детинец пустют. Вы, небось, хотите дома боярски да купецки пограбить, медов да вин попить из княжьих подвалов? Проваливайте поздорову!
– Ты, Баклан, не узнаёшь меня?
–
Адама охватил гнев.
– Ты што, вор, хошь целеньким выдать Кремль с княгиней и княжатами в руки хана? И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: отвори ворота!
– А этого хошь?
– Баклан показал кукиш.
– Может, на щит нас возьмёшь со своими грабёжниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!
– Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.
– Поди-ка, там доворовывают чужое добро, шкуродёры морозовские!
– Живоглоты!
– Ча выпятился, хомяк мордатый?
Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за жадность и склонность к обжорству - свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.
– Тащите лестницы!
– Погоди, Адам!
– На прясле появился пушкарь Вавила.
– Ворота сейчас отопрут.
– Я те отопру!
– накинулся Баклан на пушкаря.
– Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.
Но уже сдвинулся клин в проёме башни, поскрипывая, пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет и ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворённую боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость...
Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но всё же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Не уж то гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабёжное дело? Оставив Красного с дружинниками, он кинулся к знакомому детинушке.
– Адам! Ты на кого это исполчился?
– Олекса Дмитрич!
– Суконник остановился, раскинул руки.
– Слава Спасителю - уж и не чаял тебя застать. Не тати - мы, Олексаша: народным вече посланы звать остатних бояр на Фроловскую площадь. Прости за шум - стража не пускала.
– Фу, дьяволы!
– Олекса снял шлем, вытер потный лоб и осмотрел толпу.
– Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И, слава Богу, што догадались.
– Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмёшь булаву али боярин Володимир?
– Вот те раз - из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается.
Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и боярских детей, но все - народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно - будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей - ни одного: торговый человек - оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком и тайком.
Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка дивился:
– От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак - под белы руки да в воеводы!
– Ты их заимей, белы-то руки!
– Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.
– На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?
– Баба, она - сила! Вон Боброк, на што молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.
– Говорят - кур доят. Да и жёнка у Боброка, небось, иным не чета - сестра государя.
– Вон бы кого в воеводы - Олексу Дмитрича!
Олекса во главе своих разведчиков пробирался верхом через толпу, заполонившую уже всю площадь. У его стремени шёл Адам, о чём-то рассказывая.
– Верно: кричим Олексу!
– Олексу - воеводой!..
Несколько пропитых голосов грянули хором в середине толпы:
– Жирошку - воеводой!
– Жирошку!
– долетело в ответ от церковной паперти.
– Всех удалея - Жирошка!
– В чужих лабазах он - удалец! Олексу-у!..
Бронник Рублёв, поднявшись на помост вместе с приведёнными, хотел говорить, но ему не дали.
– Олексу - воеводой!
– уже многие десятки голосов кричали возле помоста имя сотского, и это имя стала подхватывать толпа.
– Олексу!..
– Жирошку, боярского сына!
– закричали разом хриплые голоса.
– К чёрту вора! Он детинец разворует и пропьёт! Олексу!..
– Олексу воеводой!..
Сидящий верхом Олекса наклонился к Адаму:
– Твои кричат? Ты постарался?
– Помилуй Бог, Олекса Дмитрич!
– Адам улыбался.
– Я лишь угадал, кто нам нужен.
Олекса приподнялся на стременах, снял шлем, стал кланяться на четыре стороны. Площадь затихла.
– Благодарю вас, люди московские, за честь. Надо бы теперь спешить к государю, но, видно, Бог судил мне завернуть в Москву - так и быть: остаюсь с вами!
– Крики одобрения оглушили площадь, глаза Олексы схватило слезой.
– Останусь с вами, но великой чести не приму. Хотел бы, а не могу, православные. Дайте мне сотню ратников, две сотни, три, даже пять - управлюсь. Честью воинской и Богом клянусь: где бы ни поставили меня на стене - там ни один ворог на неё не ступит. А найдутся охотники из ворот выйти да трепануть Орду налётом - с радостью поведу их. И волком завоет у меня свора хана!