Поле Куликово

Иванов Сергей Иванович

– Оставь нас, Шихомат.

Вот он, первый удар судьбы на трёхлетнем пути непрерывных успехов, которого Тохтамыш страшился. Зачем судьбе - такая страшная, такая тяжкая плата? Разве малым заплатил он прежде лишь за три года безбедного царствования? Пусть бы лучше не взял этой Москвы, оставил её в покое, только пронёсся бы смерчем по окрестным землям.

Но теперь он Москву возьмёт. Правоверный мусульманин, хан Тохтамыш устроит тризну по своему сыну, как язычник: горящий Кремль станет ему погребальным костром, а москвитяне омочат жертвенник своей кровью.

Тохтамыш поднялся с колен, вышел из юрты и приказал своему

сотнику собрать на военный совет темников, тысячников и устроителей осадных работ. Подозвал шурина.

– Ты, Шихомат, позови сотников, которые были с тобой у стены, возьми чертёж крепости, и приходите в мой шатёр. До совета наянов я хочу услышать, как вы мыслите брать этот город.

Шихомат смотрел в спину удаляющегося Тохтамыша, потом оглянулся на свой шатёр. "Великий Аллах, люди, наверное, говорят правду: сердце нашего повелителя вырезано из камня".

В сумерках три тумена Орды поднялись и без единого огонька двинулись подмосковными лесами к разведанному броду.

Враг удалился от крепости. Москвитяне оплакивали первых убитых, на всех улицах говорили об Адаме-суконнике, застрелившем "золотого" мурзу, и повторяли его слова, брошенные неприятелям. В храмах никогда ещё не было столько молящихся, как в этот вечер. Остей держал совет с боярами и выборными. Он пресёк наскоки на Адама, который, мол, своей неучтивостью навлёк гнев ордынцев.

– Гневаться надо нам - они явились под стены Москвы, а не мы под стены Сарая. Когда бы хан прислал к нам посла, тот обязан явиться как посол, а не налётчик.

Наказав впредь не допускать на стены лишних людей, ночью держать усиленную стражу, князь отпустил выборных. Расходились в сумерках. В воротах Рублёв схватил Адама за локоть:

– Послушай-ка... Гуляют, што ли?

Сквозь церковное пение, льющееся из отворённых храмов, прорезалась нетрезвая песня:

На речке на Клязьме купался бобёр,

Купался бобёр, купался чёрной,

Купался, купался, не выкупался,

На горку зашёл, отряхивался...

– На Подгорной будто? Не твои ли, Каримка?

– От собак нечистый! Калган колоть буду!

– А теперь, слышь, - за храмом, где-то у Никольских.

– Да и у Фроловских - тож.

– Ну-ка, мужики, все - по своим сотням!
– распорядился Адам.
– Навести тишину хоть палкой. Стыдобушка-то перед князем!

Однако навести тишину оказалось непросто.

В то время, когда большинство сидельцев молилось в храмах и монастырях, а начальники совещались, к одной из ватаг пришлых бессемейных мужиков, днём тесавших камни для машин близ Никольских ворот, а теперь коротающих время возле костра в ожидании ужина, подсел носатый человек в большой бараньей шапке, то и дело сползающей с его обритой головы. В разношёрстной ватаге принимали всякого и на гостя не обратили внимания.

– Славно шуганули Орду-то, - заговорил он первым, обращаясь к седобородому кашевару. Тот не ответил, мешая в котле деревянной поварёшкой.

– Теперь, поди-ка, и не сунутся, - не унимался гость.

– Ты б не каркал до срока, - обрезал мужик с испитым желтушным лицом.
– А то завтра небо покажется в овчинку, как всей силой навалятся.

– Да всё одно не взять им детинца.

Молчали, позёвывая, ленясь вступать в разговор. Юркие глаза носатого многое читали на угрюмоватых лицах этих людей, вынужденных притихнуть после

веча.

– Мурзу не худо бы помянуть, мужики.

– Не худо бы, - согласился рябой парень, - да бабка к поминальнику не спекла пирогов и про бочонок забыла - он и усох.

– Вона в брюхановских подвалах, небось, и полных бочонков - довольно.

– А печати?
– спросил кашевар.
– Ну-ка, сорви - Адам, небось, голову оторвёт.

– Што Адам? Не он нынче воеводствует. Бояре пируют, я счас мимо терема бежал - ихний ключник так и шастает в погреба с сулеями. Для кого беречь погреба-то? Для Орды?

– Верно.
– Кашевар обернулся к рябому.
– Слышь, Гуля, возьми кого-нибудь с собой - пошарьте в купецком подвале.

Заперев ворота детинца, ополченцы сняли большинство внутренних караулов. Лишь замки да печати сторожили амбары с добром и погреба. В брюхановском доме подвалы оказались пустыми, зато в погребе за сараем нашлись закупоренные бочонки с крепким, устоявшимся мёдом. Скоро у костра начался пир. Медная лохань, из которой обычно хлебали кулеш, пошла по кругу, и развязывались языки, вспыхивал смех и звучали хвастливые речи. Шли мимо сменившиеся со стражи воротники, остановились около ватаги, их стали звать к кулешу и мёду. Гришка Бычара не вытерпел и осушил ковшик. Вытирая пшеничные усы, спросил:

– С какой радости гуляете?

– Мурзу поминаем, - хохотнул корявый.
– Да мы и по хану справили бы поминки.

– Не рано?

– То князь велел угостить народ для храбрости.

Бычара всполошился:

– Што ж мы тут лясы точим? У нас тамо рядом боярский подвал с винами заморскими. Бежим, мужики, не то пришлые повыжрут.

За воротниками увязался носатый.

От улицы к улице полетела весть, будто воевода велел угостить народ. Загремели засовы подвалов и погребов, выкатились на подворья и на улицы бочки, захлопали пробки жбанов, сулеи из серебра, золота и венецианского стекла пошли по кругу. Дни неизвестности, смута, а потом работа по устройству крепости, пожар в посаде, первое чувство оторванности от мира и, наконец, первый наскок врага и первая кровь, оросившая камни Кремля, - всё это скипелось в людях и теперь выплеснулось в гульбище. Даже иные из женщин, выходя побранить гуляк - как бы не пропили детинец и свои головы!
– позволяли уговорить себя и пробовали вина из сладких заморских ягод. Погреба московских бояр отличались не только обширностью, но и разнообразием содержимого, поэтому даже непьющий находил в них сулеи "церковного" вина, отведать которого не считалось грехом. Хмельное море, таившееся в подземной темноте, вырвалось наружу и забушевало в человеческих головах. Уже кое-кто опоясывался мечом, чтобы сейчас же ринуться за ворота крепости и разметать полчища хана. Но большинство пока ещё веселилось.

У большого костра близ Фроловских ворот Адам ожидал найти ватажку гуляев, а увидел знакомых ополченцев, среди которых были и суконники, и красильщики, и оружейники. Его обступили, потянули к огню, где стояла бочка с вином, уже на треть опустевшая, просили оказать честь, славили за убитого мурзу и сулили даже сделать князем. Адам понял: бранить, стыдить, увещевать бесполезно и даже опасно. Пьяное добродушие толпы обманчиво. Надо уничтожить зло. Принимая ковш из чьих-то рук, он оступился и опрокинул бочку. Зашипел, потухая, костёр, мужики ахнули, но весёлый голос успокоил: