Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Общими силами, общими радостными заботами, занимались они воспитаніемъ своего маленькаго Александра, — и это чувство наполняло въ ихъ сердц тоже отдленное мсто, на которомъ лежала и мысль о будущемъ избавленіи ихъ народа.
Двочка, которая у нихъ воспитывалась, была дочь фанаріота Наттарры, искренняго друга Палеолога и погибшаго въ Константинопол насильственною смертію, вмст со всмъ своимъ семействомъ. Маленькая Елена, спасенная человколюбіемъ варваровъ, въ маленькой колыбели, забрызганной кровью ея родныхъ, тайно перенесена была въ другой городъ къ одной бдной христіанк. Скоро потомъ какой-то монахъ, зная прежнюю связь ея отца съ Палеологомъ, въ одну темную ночь, поставилъ люльку въ узкую лодочку и съ тихою молитвою надъ прекраснымъ младенцемъ, по спокойному морю между мелей и камней, привезъ ее спящую на островъ Св. Георгія. —
Но на Запад долго еще не ршался вопросъ о судьб взволнованнаго народа. Поколеблетъ ли онъ другія царства,
И для чего Провидніе послало или, по крайней мр, допустило это страшное явленіе? Какая польза произойдетъ изъ него для человчества? Или даромъ пролито столько крови, легло столько жертвъ, и между жертвами столько чистыхъ?
Изъ броженія безпорядка выйдетъ ли лучшій порядокъ? Изъ дорогихъ опытовъ устройствъ и законовъ родится ли лучшее устройство, лучшіе законы? Или все это волненіе окончится одною горячею страницею въ исторіи, однимъ холоднымъ урокомъ для человчества?
Или, можетъ быть, эта кровь, эти жертвы — только страшное наказаніе просвщенному человчеству за ложь въ его просвщеніи, — очистительное наказаніе человку за разслабленіе его сердечныхъ силъ, за вялость и ограниченность его стремленій, за притворство въ вр, за корыстное искаженіе святыни, за несочувствіе къ угнетеннымъ, за презрніе правъ безсильныхъ, за легкомысліе, за коварство, за изнженность, за забытіе меньшей братіи Сына Человческаго, за оскудніе любви?...
Отдыхая на дерновой скамейк, въ тни лавровой рощи, однажды Палеологъ, въ минуту душевнаго волненія, говорилъ жен своей: „За твою чистую душу, другъ мой сердечный, посылаетъ намъ Небо то небывалое счастіе, которое другіе знаютъ только во сн. Когда твоя стройная рука меня обнимаетъ, и я гляжу въ твои глубокіе, блестящіе глаза, тогда мн кажется, что внутри моего сердца раскрывается другое зрніе, и я вижу насквозь все безтлесное существо твое, и вижу еще тмъ же чувствомъ сердца, какъ будто вокругъ насъ струится что-то прекрасное, что-то охранительное, родное и непонятное. Какъ будто небо въ эту минуту раскрывается надъ нами. А съ нкотораго времени еще новая радость прибавилась къ моему счастью. Одна мысль тревожила меня за маленькую Елену, когда ее привезли къ намъ. Я зналъ всегда, что ты будешь любить ее, что со всею заботливостью матери ты окружишь ея дтство самыми нжными попеченіями; но я боялся, чтобы любовь къ нашему сыну не увлекла тебя невольно хотя къ какому-нибудь различію въ чувствахъ къ двумъ дтямъ. И мн грустно было предвидть послдствія этого для маленькой сироты, зная, какъ прозорливо несчастіе и, еще больше, какъ оно подозрительно. Но теперь я спокоенъ совершенно. Я снова убдился, что для тебя чувство добродтели то-же, что чувство природы. Я вижу ясно, какъ ты внутри сердца не раздляешь обоихъ дтей, какъ ты равно и полно любишь ихъ одною материнскою любовью. Трудно выразить, какое сладкое ощущеніе даетъ мн эта увренность. Часто я думаю, что если изъ-за могилы можно видть нашу землю, то врно съ благодарностію, врно съ радостными благословеньями молится за тебя ея бдный отецъ”.
— „Я видла твое сомнніе, — отвчала Олимпіада — и молчала, ожидая, покуда время тебя успокоить. Могла ли я не любить дочь твоего друга? И, впрочемъ, кто бы она ни была, можно ли не чувствовать особенной привязанности къ этому прекрасному ребенку? Посмотри, какая кротость, какой умъ въ этихъ черныхъ, задумчивыхъ глазкахъ! Посмотри, какъ въ эти лта на ея миломъ личик уже обозначилась вся будущая красота! Какая стройность, какія тихія, легкія движенія, и какое любящее сердце! Однако, я не скрою отъ тебя, что, можетъ быть, начало моего чувства было не совсмъ безкорыстное. Когда привезли ее къ намъ, и я взяла ее на руки еще спящую, и потомъ она открыла свои большіе глаза съ длинными, черными рсницами, и потянулась маленькими ручками, и улыбнулась мн прекрасною улыбкою, тогда мн живо пришло на сердце, что этотъ ребенокъ нарочно посланъ намъ для того, чтобы со временемъ составить счастье нашего Александра. Съ тхъ поръ эта мысль лежитъ неотвязно у меня на ум, и я невольно смотрю на Елену, какъ на свою дочь, посланную мн Богомъ для радости всей нашей семьи”.
„Ты говоришь мн мою же мысль, — отвчалъ Палеологъ, — и, кажется, надежда насъ не обманетъ. Смотри, какъ сильно ростетъ между ними ихъ дтская дружба, основаніе будущаго согласія и залогъ неминутной, разумной любви”.
Между тмъ, какъ они говорили, дти ихъ, кудрявыя, веселыя, бгали вокругъ нихъ, играя между цвтущими лаврами. Солнце садилось; въ монастыр раздался тихій благовстъ; и взоры ихъ, устремившись на небо, были полны счастія и благодарности.
Впрочемъ, это счастіе, эта тихая жизнь возможна была только для нихъ, отдленныхъ отъ міра. Но для человка, окруженнаго безпрестаннымъ волненіемъ интересовъ, страховъ, заботъ, удовольствій и страданій другихъ людей, — нтъ отдльной судьбы и, слдовательно, нтъ безмятежнаго счастія. Когда умъ его, встревоженный любопытствомъ, хотя разъ пришелъ
Все больше разгорался кровавый пожаръ на Запад. Страшно смотрть, какъ Небо караетъ народъ. Но кто знаетъ? Можетъ быть, какъ буря очищаетъ воздухъ, такъ волненіе народное должно очистить жизненную атмосферу человчества? Можетъ быть, бдствія царствъ и людей посылаются имъ для того, чтобы разбудить заснувшія силы ума, настроить въ гармонію разстроенные звуки души и натянуть новыя струны на ослабвшее сердце человка?
Или, можетъ быть, эти судороги народной жизни предсказываютъ только смерть прошедшему, безъ надежды для будущаго? Можетъ быть, этими страшными движеніями отжившіе народы роютъ себ могилу, приготовляя мсто для колыбели новыхъ?
Но вотъ ршается задача Европы.
Пришелъ человкъ, задумчивый и упрямый; въ глазахъ — презрнье къ людямъ, въ сердц — болзнь и желчь; пришелъ одинъ, безъ имени, безъ богатства, безъ покровительства, безъ друзей, безъ тайныхъ заговоровъ, безъ всякой видимой опоры, безъ всякой силы, кром собственной воли и холоднаго разсчета, и — разсчетомъ и волею — остановилъ колесо переворотовъ, и нагнулъ передъ собою вольнолюбивыя головы — и, кланяясь ему, народъ утихъ. И онъ заковалъ его въ цпи, и поставилъ передъ собою въ послушные ряды, и повернулъ ихъ красиво при звук барабановъ, и повелъ ихъ за собою далеко отъ отечества, и приказалъ имъ умирать за его имя, за его прихоти, за богатство его низкой родни; и народъ шелъ стройно, подъ звуки его барабановъ, и умиралъ отважно за его прихоти, и, умирая, посылалъ дтей своихъ ему на службу, и благословлялъ его имя, и восторженнымъ кликамъ не было конца!
И не было границъ его сил. Царства падали предъ нимъ, — онъ создавалъ новыя; троны рушились, — онъ ставилъ другіе; чужимъ народамъ давалъ онъ свои законы; сильныхъ властителей сгибалъ въ своей прихожей. Вся Европа страдала подъ его могуществомъ и съ ужасомъ называла его Великимъ!
И онъ былъ одинъ.
Безъ правъ на власть — самодержецъ; вчера затерянный въ толп простолюдинъ, нынче — судьба всего просвщеннаго міра. Какимъ волшебствомъ совершилъ онъ чудеса свои?
Когда другіе жили, онъ считалъ; когда другіе развлекались въ наслажденіяхъ, онъ смотрлъ все на одну цль и считалъ; другіе отдыхали посл трудовъ, онъ складывалъ руки на груди своей и считалъ; другой, въ упоеніи счастія, спшилъ бы воспользоваться своими успхами, насладиться своею силою, забыться, хотя минуту, на лаврахъ своихъ, — онъ помнилъ все одинъ разсчетъ и смотрлъ все на одну цль. Ни любовь, ни вино, ни поэзія, ни дружеская бесда, ни состраданіе, ни блескъ величія, ни даже слава, — ничто не развлекало его: онъ все считалъ, все шелъ впередъ, все шелъ одною дорогой и все смотрлъ на одну цль.
Вся жизнь его была одна математическая выкладка, такъ что одна ошибка въ разсчет могла уничтожить все гигантское построеніе его жизни. —
Между тмъ, на остров Св. Георгія случилось происшествіе, новое посреди его однообразной жизни. Въ мор показалась маленькая лодка, плывшая къ острову; въ лодк сидли два человка: одинъ монахъ, другой въ Европейской одежд, еще никогда невиданный на остров. Монахъ давно былъ знакомъ островитянамъ, часто для ихъ потребностей перезжая со скалы на землю; но кто же другой? Черты лица его ясно обнаруживали Грека; круглая шляпа надвинута на глаза; станъ замтно высокій, хотя весь обвитый длиннымъ плащемъ. Съ любопытствомъ и недоумніемъ ожидали они его приближенія. Но когда лодка подъхала къ утесу, прежде Европейца монахъ одинъ взошелъ на островъ, прося собравшихся жителей, чтобы они, изъ осторожности, скрылись отъ минутнаго гостя, хотя въ ближній лсъ. Жители тотчасъ же исполнили совтъ старца; но многіе, спрятавшись въ кустахъ, съ дтскимъ любопытствомъ смотрли оттуда, ожидая, что будетъ? а нкоторыя дти легли въ густую траву недалеко отъ самой дороги. Въ томъ числ былъ и двнадцатилтній Александръ.
Посреди шумной Европейской жизни, кипящей разнообразіемъ перемнъ, мудрено понять, какъ сильно въ уединеніи зажигается любопытство человка самыми бездльными обстоятельствами, которыя сколько-нибудь нарушаютъ обыкновенный порядокъ тишины. Въ этомъ положеніи находились жители острова. Съ мужественною крпостію ума обнимали они самыя глубокія соображенія отвлеченнаго мышленія; но самому ничтожному явленію изъ живой дйствительности поддавались со всею воспріимчивостію ребенка. Отъ того, напрягая вниманіе, глядли они изъ-за кустовъ своихъ, к`aкъ незнакомецъ вышелъ на островъ, к`aкъ онъ, вмст съ монахомъ, пошелъ по дорог въ монастырь, и к`aкъ они, улыбаясь, переглянулись между собою, когда лежавшій въ трав Александръ выставилъ изъ нея свою кудрявую голову, чтобы лучше разсмотрть прізжаго, проходившаго мимо.