Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Готовится конгрессъ. Со всхъ сторонъ сбиралось въ Вну безчисленное множество королей, принцевъ, герцоговъ, эрцгерцоговъ, владтельныхъ князей, великихъ полководцевъ, глубокихъ дипломатовъ, знаменитыхъ красавицъ, славныхъ ученыхъ, огромныхъ богачей, всего, что есть замчательнаго въ образованномъ мір. Но тотъ, кто былъ душею всего движенія, кто поднялъ угнетенный міръ, кто велъ царей и народы, на комъ особенно покоились вс надежды и ожиданія, на чью молодую и прекрасную голову, увнчанную небывалымъ внцомъ всемірной любви, восторговъ, устремлены были взоры всхъ царей и народовъ, — Русскій Императоръ былъ еще въ Париж.
Но
Правда, не время было тогда путешествовать по Италіи. Она была въ странномъ положеніи: ни война, ни миръ, но все безпокойство войны, все бездйствіе мира.
Однакожъ Венеція сильно зажгла воображеніе Александра. Хотя псни на ея гондолахъ уже начинали умолкать, хотя Наполеонъ вывезъ изъ нея много сокровищъ искусства; но осталось еще довольно.
Прозжая по темнымъ улицамъ города, Александру казалось, что онъ живетъ въ сказк, которой чудная таинственная завязка разршается въ свтломъ музыкальномъ аккорд.
Въ одной гостиниц съ Александромъ сталъ еще другой: это былъ молодой Нмецкій поэтъ и живописецъ, Леонардъ фонъ-Фуксъ, изъ Дрездена, который, окончивъ свой академическій курсъ въ Германіи, ршился, для довершенія своего художественнаго образованія, объхать Италію — zu fuss (пшкомъ). Его блдное лицо, свтлые волосы, длинно разсыпанные по плечамъ, задумчивый взглядъ, и по временамъ быстрое оживленіе лица, обнаруживали юношу мечтательнаго, напитаннаго философіей, преданнаго искусствамъ, влюбленнаго въ классическую древность. Эта послдняя черта скоро сблизила его съ Александромъ. Потомъ — молодость, идеальное стремленіе обоихъ и случайное созвучіе душъ, тсно сдружили ихъ въ короткое время, такъ что они ршились не разставаться во все время путешествія.
Много узналъ новаго Александръ отъ своего молодаго товарища, но особенно драгоцнны ему были его замчанія о картинахъ. Онъ не только объяснилъ Палеологу отличія различныхъ школъ и особенности почерковъ кисти мастеровъ; но, что всего важне, научилъ цнить достоинство художественной красоты, которая составляетъ половину красоты изящной.
Однажды, въ Рим, осматривая уже въ десятый разъ сокровища Ватикана и отдыхая отъ впечатлній дня въ уединенной прогулк за городомъ, Александръ сказалъ своему другу:
„Когда я сравниваю себя прежде путешествія въ Италію и теперь, я вижу, что новый міръ создался въ душ моей изъ чудныхъ вліяній искусства, разсыпаннаго здсь. Но странно: отъ чего я не могъ предчувствовать его прежде?”
„Отъ того, — отвчалъ Леонардъ, — что этотъ міръ живой.
„Но разв наука, чувство, страсть, красота не живутъ также? — возразилъ Палеологъ. — Однако, все это можетъ понять человкъ безъ опыта, одною силою размышленія. Изящество, кажется, ближе всего къ уединенію: оно все отвлеченное созданіе воображенія; отъ чего же не можемъ мы воображеніемъ догадаться о мір изящнаго?”
„Ты ошибаешься, — сказалъ Леонардъ, — и не одинъ ты. Многіе смшиваютъ изящное въ искусствахъ съ красотою въ природ, или съ выдумкою воображенія; но это не справедливо. Кром красоты, кром первой мысли, основнаго чувства въ художник, для изящнаго произведенія нужна еще удача выраженія.
„Это правда” сказалъ Палеологъ.
„Въ мір изящнаго, есть неожиданность вдохновенная, продолжалъ Леонардъ, — есть какая-то игра случайностей, которая составляетъ одну изъ его прелестей. Ты замтилъ, что счастливая случайность есть вообще одна изъ стихій красоты? То, что правильно выдумывается умомъ, всегда холодно; что случайно и неожиданно прибавитъ къ выдумк минута, то тепло и живо.”
„Не это ли сочувствіе души съ неожиданными случайностями минуты составляетъ то, что называютъ геніальностію?” — спросилъ Палеологъ.
„Это то, что справедливо называется даромъ или талантомъ; но для геніальности этого еще мало. Если бы мн пришлось длать опредленіе геніальности, я бы назвалъ ее ясновидніемъ невыразимаго. Посмотри Рафаэля: многіе не хуже его выразили видимое; но кто ясне обозначилъ невыразимое, и кто выше его? Впрочемъ, вообще искусство не выражаетъ ничего, а только обозначаетъ, намекаетъ на что-то. И напрасно изящное произведеніе называютъ воплощеніемъ мысли, какъ теперь мода выражаться. Оно только тнь ея, ея вторый отблескъ. Оно такъ мало воплощеніе, мысль такъ мало живетъ въ этихъ тняхъ, что ты можешь цлую жизнь смотрть на картину и не видать ея основной мысли, можешь цлый вкъ слушать одну музыку и не понять ея значенія, покуда не оглянешься назадъ, въ глубину души, откуда эта тнь упала на холстъ или струны.”
„Я не понимаю тебя, — сказалъ Палеологъ: — разв наше тло не такая же тнь души? А между тмъ душу въ тл мы называемъ воплощенною.”
„Для насъ, при нашемъ образ мыслей, это выраженіе истинно. Но ты не забудь, любезный другъ, что наши теоретики не такъ думаютъ.”
Въ продолженіе этого разговора друзья возвратились домой. Леонардъ, желая еще больше объяснить свои мысли объ искусств, досталъ свой портфель, въ которомъ хранилось богатое собраніе его рисунковъ вмст съ маленькими, мелко исписанными листочками, на которыхъ хранились его стихи и разныя мысли и минутныя замчанья.
„Да! — продолжалъ онъ говорить, перебирая страницы своего портфеля: — удивительно, какъ въ наше умное и многостороннее время говорится столько несправедливаго и односторонняго объ изящномъ”...
„Постой, Леонардъ! — прервалъ его Палеологъ:—чей это портретъ?”
„Это? Это портретъ одной знакомой мн дамы; ты не знаешь ее.”
„Почему-жъ ты думаешь, что я ее не знаю? Мн кажется, это графиня Эльм..., съ которой я халъ изъ Константинополя до Тріеста.”
„Да, это графиня Эльм....”