Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Подойдя къ монастырю, Европеецъ снялъ шляпу, перекрестился, но, не останавливаясь, пробжалъ путь свой. „Куда?” думали они.
Любопытство ихъ еще увеличилось, когда они замтили, что путники избрали дорогу къ той отдаленной кипарисовой рощ, гд таилась въ глуши кедровъ и деревьевъ небольшая пещера одного пустынника, который уже многіе годы скрывался тамъ отъ взоровъ людей, ни для кого не отворяя дверей своего подземелья.
Но когда путники подошли къ нему, и незнакомецъ постучался у входа, произнеся нсколько неслышныхъ имъ словъ, тогда, къ удивленію жителей, загремлъ внутри желзный затворъ, и дверь растворилась. Незнакомецъ взошелъ туда одинъ; провожавшій монахъ остановился у входа; дверь снова заперлась
Долго оставался незнакомецъ въ подземель; но жители не уставали смотрть туда, ожидая его появленія.
Наконецъ, показался онъ изъ пещеры, а вмст съ нимъ и самъ отшельникъ, столько времени невиднный ни кмъ.
Старецъ былъ низкаго роста, и еще боле согнутый постомъ и годами; черную рясу опоясывалъ ременный поясъ, на голов низкій Греческій клобукъ, лицо почти заросло сдыми волосами; но въ свтлыхъ глазахъ его сіяла свжесть молодости, печать строгой жизни и чистоты душевной.
Отъ непривычки, можетъ быть, или отъ лтъ, онъ съ трудомъ, казалось, передвигалъ свои ноги; однако, опираясь на посохъ, безъ отдыха шелъ съ незнакомцемъ, провожая его до самаго берега, и что-то во всю дорогу говорилъ ему съ видимымъ жаромъ. Европеецъ молчалъ, изрдка отвчая.
Никто не слыхалъ ихъ любопытнаго разговора. Иногда только отдльныя слова старца долетали до тхъ, кто былъ ближе къ дорог. Эти слова были: „Греція... Божья помощь... война... избранный человкъ... еще не готово... великое дло... теб...”, и тому подобныя. Иногда слышались и цлыя реченія, какъ напримръ: „государственныя дла мн чужды, только сердце болитъ за братію.” Или же: „велика опасность отъ неврныхъ, не меньше отъ иноврныхъ, а больше отъ своихъ.” Или еще: „великое дло готовится; только начать его безвременно, все тоже, что стать за противниковъ.” Но самая длинная рчь изъ его разговора, которую удалось поймать нкоторымъ, была слдующая: „Остановись не много: посмотри на этотъ прекрасный островъ! Еще Богъ бережетъ его; жизнь на немъ не похожа на вашу грязную; люди не знаютъ его; но если бы узнали, какъ бы удивились они! А, кажется, чему бы? Что тутъ новаго? Въ душ каждаго человка есть такой же незамтный, такой же потерянный островокъ, снаружи камень, внутри рай! Только ищи его. Только душа часто сама не знаетъ объ немъ. А еще хуже, если...” Тутъ старецъ повернулъ въ другую сторону, продолжая путь свой, и больше не слышно было его словъ.
Когда же дошелъ онъ до края скалы, то провожавшій монахъ былъ уже внизу и сидлъ въ лодк, приготовляя весла. Старецъ остановился на самомъ утес, и видно было, что онъ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ поднялъ къ небу глаза, блестящіе слезами, и потомъ указалъ рукою на ту сторону, гд далеко на небосклон, на подобіе неясныхъ облаковъ, едва виднлись горы Греціи. Незнакомецъ сталъ на колни и поднялъ руки къ небу, какъ бы произнося какую-то клятву. Потомъ, получивъ благословеніе отъ старца, онъ скорыми шагами сошелъ къ морю, слъ въ лодку и, еще разъ поклонившись отшельнику, отплылъ отъ берега.
Согбенный старецъ долго стоялъ на скал, облокотившись на свой посохъ и не сводя взоровъ отъ удаляющейся лодки. Но когда она совсмъ скрылась изъ виду, онъ посмотрлъ на небо, отеръ глаза и тихими шагами пошелъ въ подземелье, гд снова затворился отъ людей.
Тогда на остров начались разспросы и догадки; но врнаго жители могли узнать только то, что незнакомецъ былъ Грекъ, который еще въ дтств зналъ старца, жившаго прежде на Аонской гор. —
Прошло нсколько лтъ; уже на остров давно перестали говорить объ этомъ происшествіи; но на воображеніе молодаго Александра оно положило неизгладимое впечатлніе.
Все, что слыхалъ онъ прежде отъ своего отца о земл за моремъ, все, что читалъ онъ въ его книгахъ о жизни людей и народовъ, все разомъ проснулось въ его ум, все заиграло новою жизнью и скиплось въ одну пеструю, блестящую,
„Кто былъ этотъ Грекъ?” — думалъ онъ. — „За чмъ прізжалъ онъ сюда? Кто открылъ ему нашу тайну? Какъ пустилъ его къ себ старецъ-отшельникъ? Что значитъ ихъ таинственный разговоръ? О какомъ великомъ дл они говорили?... О, много плнительнаго, тайнаго и заманчиваго должно скрываться въ разнообразной жизни людей, отдленныхъ отъ насъ этимъ грустнымъ моремъ! Что наша бдная жизнь въ сравненіи съ ихъ блестящею жизнію? Вялый, болзненный сонъ. Нтъ, хуже сна! Мои сны живе моей жизни. Они уносятъ меня въ т далекія мста, о которыхъ читалъ я въ книгахъ моего отца; тамъ одна минута богате для сердца, чмъ годы здсь. И не уже ли не должно жить вмст со всмъ созданнымъ человчествомъ, длить его труды и радости, помогать ему, погибать съ нимъ въ бдахъ, утопать въ наслажденіяхъ? Боже мой! Удастся ли мн когда-нибудь исполнить желанія моего сердца?”
Это стремленіе въ другой міръ за моремъ безпрестанно увеличивалось въ душ молодаго человка, усиливалось чтеніемъ, разговорами съ отцомъ, уединенными мечтаніями, препятствіями и всми даже равнодушными обстоятельствами жизни, которыя обыкновенно поджигаютъ воображеніе больное, зараженное невозможностью. Шли годы; но это чувство выростало въ немъ еще сильне и, наконецъ, сдлалось его господствующимъ состояніемъ духа.
Такъ достигъ онъ своего двадцатилтняго возраста. —
А между тмъ просвщенный міръ, которому завидовалъ Александръ, лежалъ еще скованный подъ желзною пятою своего властелина. Необъятно было его могущество и (удивительно!) все оно было явнымъ созданіемъ его головы.
Но въ голов его, еще отъ рожденія, одна мысль задавила вс другія: мысль блестящая и тяжелая, какъ царскій внецъ; удивительная, какъ Египетская пирамида; но сухая и безплодная, какъ голый утесъ посреди океана, и холодная, какъ глубокій снгъ свера, и страшно-разрушительная, какъ бы пожаръ огромной столицы, и безцвтная, какъ музыка барабановъ. И справедливое Провидніе послало ему судьбу его, по мысли его.
„За чмъ, — думалъ Александръ, смотря на далекія горы Греціи: — за чмъ радовался отецъ мой, когда я изучалъ чужеземные языки? За чмъ давалъ онъ мн свои ядовитыя книги? Он отравили мн душу соблазнительнымъ представленіемъ невозможной для меня жизни; он нашептали мн мысли плнительныя и неотвязныя; он, какъ волшебный коверъ, уносятъ меня въ страны далекія, кипящія новостью и опасностями, заманчивыя счастьемъ разнообразія, бурею душевныхъ волненій и блескомъ художественныхъ хитростей. Все прекрасно, все мн нравится, все плняетъ меня въ этихъ недоступныхъ земляхъ; даже пороки ихъ наполняютъ меня любопытствомъ: ихъ неразумныя слабости вмст съ гигантскими созданьями ума; ихъ необузданныя страсти посреди усильнаго стремленія къ устройству; ихъ легкомысліе, ихъ яркія искусства, ихъ внутреннія противорчія, пестрое просвщеніе, ломкія связи, быстрые перевороты, ежеминутная дятельность для близкаго настоящаго и вмст странная безпечность о будущемъ, — все это мн ново, все мудрено и заманчиво”.
„Я чувствую, я понимаю, что наша жизнь на остров и лучше, и чище, и разумне ихъ, и должна бы, кажется, быть счастливе; но самъ не знаю отъ чего: только въ ихъ жизни я вижу счастіе, а здсь все безцвтно и пусто”.
„Не нахожу я отрады въ кругу семьи моей, ни въ дружескихъ собраніяхъ нашего общества, ни въ опредленныхъ занятіяхъ дня, ни даже въ свободныхъ сновидніяхъ ночи. Всюду преслдуетъ меня безпокойство невозможнаго желанія, везд одн, неотвязныя мысли, везд тоска и скука, и мечта все объ одномъ!”