Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Киреевский Иван Васильевич

„Леонардъ, по какому случаю у тебя портретъ ея?”

„О, эту исторію я разскажу теб когда-нибудь... со всми подробностями... вотъ: нашелъ! Философскій выводъ женщины, слушай!”

„Нтъ, Леонардъ, я не хочу теперь слушать твоихъ разсужденій; оставимъ это до другаго времени. Теперь разскажи мн, какъ ты знаешь графиню Эльм...”

„Изволь, если это теб любопытне. Впрочемъ, исторія эта не длинная. Надобно только по порядку... Вотъ какъ это было.

„Съ тхъ поръ прошло четыре года, — нтъ, больше! теперь ужъ пять лтъ. Какъ время идетъ! Я учился тогда въ Іен...

„Недалеко отъ Іены лежитъ одно изъ имній графини Эльм…, куда она прізжаетъ иногда на лто, вмст съ теткою своею, баронессою Вес...

„Надобно сказать, что въ университетет, между прочимъ, я былъ друженъ съ однимъ студентомъ, котораго звали Фридрихъ Вульфъ. Его отецъ пасторомъ въ Р...; это маленькій городокъ въ Виртенберг.

„Фридрихъ Вульфъ имлъ одно качество въ высочайшей степени: онъ былъ музыкантъ, какихъ мало, какіе родятся вками. Только, по несчастію, онъ былъ еще

и поэтъ. Вмсто того, чтобы совсмъ предаться одному искусству, Вульфъ старался соединить ихъ оба: онъ бросилъ свою скрипку и пристрастился къ гитар, чтобы на ней съ утра до вечера наигрывать темы для своихъ стиховъ. Впрочемъ, надобно признаться, что онъ скоро достигъ на гитар до такого совершенства, какое трудно вообразить, не слыхавши его. Изъ своихъ семи струнъ умлъ онъ извлекать такіе звуки, которыхъ нельзя было и подозрвать въ этомъ бдномъ инструмент. Я до сихъ поръ не понимаю, откуда онъ бралъ эту сладость, эту силу, эту необыкновенную пвучесть своей игры. Съ гитарою онъ плъ свои стихи. Его голосъ былъ звучный и выразительный. Поэтому ты поймешь, что, не смотря на посредственность стиховъ, мы часто слушали ихъ съ большимъ удовольствіемъ.

„Вульфъ былъ весь въ музык и въ своихъ стихахъ. Его свднія въ наукахъ были довольно посредственныя; на лекціи ходилъ онъ лниво; впрочемъ, неохотно также раздлялъ и забавы товарищей. Почти всегда задумчивый, съ гитарой, онъ наигралъ и надумалъ себ какой-то особенный міръ изъ мечтательныхъ звуковъ, изъ блестящихъ словъ, изъ мудреныхъ выдумокъ, — и жилъ себ въ этомъ мір одинъ.

„Меня любилъ онъ; охотно разсказывалъ мн свои мечты, игралъ свои фантазіи и плъ стихи. Признаюсь, что въ этихъ довренностяхъ, не смотря на многое сумасбродное, я находилъ много поэтическаго.

„Его внутренняя жизнь была не столько собраніемъ чувствъ, сколько догадокъ сердечныхъ. Въ дтств онъ былъ несчастливъ; изъ большой семьи одинъ сынъ нелюбимый — рано пріобрлъ онъ убжденіе, что жизнь настоящая не въ обстоятельствахъ, а въ мысляхъ, и что отъ горя жизни можно укрыться въ музык и поэзіи. Съ этою цлью началъ онъ строить себ храмъ убжища, какъ онъ выражался. Въ этомъ храм должно было соединиться все, что питаетъ и гретъ душу, чего ищутъ, желаютъ, куда идутъ надежды; все, что служитъ концомъ сердечныхъ стремленій. И что бы ни касалось его воображенія, тотчасъ же одвалось въ мимику и переходило въ слово. Онъ врилъ, что для всего на свт есть особенный переливъ звуковъ, и что есть какое-то слово, внецъ и основаніе всякаго мышленія, ключь ко всмъ тайнамъ, цль всхъ воздыханій человчества; что это слово незамтно для людей, потому что хранится высоко въ сердц, выше, дальше внутренняго зрнія; что тамъ лежитъ оно несгараемо, въ вчномъ огн изъ самыхъ пламенныхъ чувствъ, изъ горячихъ думъ и раскаленныхъ образовъ воображенія человка; что къ нему ведетъ воздушная лстница, составленная изъ сильныхъ думъ, изъ страстныхъ звуковъ и сердечныхъ вдохновеній; что по ступенямъ этой лстницы скользятъ и восходятъ незримые духи, легкія тни, которыя помогаютъ душ; что все прекрасное на земл есть только блдный отблескъ одного живаго слова, горящаго на высот сердечной. Однако, смотря на прекрасное земное, можно, какъ бы смотря въ зеркало, догадываться: откуда свтъ и гд къ нему дорога. Но горе тому, — говорилъ онъ, — кто приметъ зеркало за правду, если кто усомнится въ правд, обманувшись въ зеркал!”

„У меня въ альбом есть портретъ Фридриха, посмотри его: этотъ листокъ я считаю однимъ изъ лучшихъ моего портфеля. ”

Тутъ Леонардъ досталъ картину, на которой изображенъ былъ Нмецкій студентъ съ распущенными волосами, которыми игралъ втеръ, безъ галстуха и съ гитарою въ рукахъ. Онъ сидитъ подъ деревомъ; вокругъ него разбросана свтлая роща, которой втви гнутся въ одну сторону, и нсколько цвтущихъ кустарниковъ, тоже смятыхъ находящею бурею. Часть неба покрыта облаками, тучи несутся грядою, но лучи солнца еще ярко озаряютъ одну половину картины. Другая уже темна. Гроза начинается; но видно, что день былъ прекрасный. Вдали подымается радуга.

Все это замтно было съ перваго взгляда на Леонардовой картин. Но когда Палеологъ сталъ вглядываться въ нее подробне, она вдругъ приняла новый видъ. Каждая часть въ ней оживилась особенно, каждая черта кисти выражала какой-нибудь фантастическій предметъ. Облака были собраніемъ безчисленныхъ лицъ и тней: то крылатая женщина летитъ съ распущенными волосами; то чудное зданіе распадается на части, но изъ обломковъ его образуются очерки новыхъ существъ; то горы, сотканныя изъ разнообразныхъ фигуръ; исполины, зми, страшныя чудовища и прекрасныя двы, все вмст, одинъ призракъ сливается съ другимъ, и вс вмст составляютъ одну густую, бурную тучу.

Но не одно небо, не одни облака, также и деревья были оживлены. Каждая втка, согнутая втромъ, рисовала очеркъ тней, фигуръ; каждый промежутокъ въ листьяхъ обрисовывалъ лицо или чудовище; даже цвты на кустарникахъ, склоняясь къ земл, обозначали какой-нибудь призракъ.

Но въ одномъ мст, гд солнечный лучъ сквозь отверстіе втвей ярко падалъ на свжую зелень, переская дугу далекой радуги и образуя собою прозрачный столбъ свтлой пыли, тамъ, чуть замтно внимательному взору, подымалась въ глубин свта воздушная лстница, усянная крылатыми тнями.

Между тмъ, какъ Палеологъ разсматривалъ картину, Леонардъ продолжалъ свой разсказъ...

1838 г.

[Стихотворения]

Мицкевичу.

(1828).

Въ

знакъ памяти, предъ нашимъ разставаньемъ, Теб подносимъ не простой стаканъ: Онъ зачарованъ дружбы колдованьемъ, На дн его положенъ талисманъ. И если ты, среди пировъ веселья Забывшися, вино въ него нальешь, Не жди тогда въ немъ шумнаго похмлья,— Грусть тихую о прежнемъ въ немъ найдешь. Тогда живая сила талисмана Живыя крылья дастъ твоей мечт, И знай — мечту твою обнимутъ т, Чьи имена прочтешь вокругъ стакана. И извститъ ихъ о твоей тоск Печальное ихъ сердца содроганье. И будутъ на твое воспоминанье Согласной думой вторить вдалек. Но если ночью, посреди молчанья, Вдругъ, безъ причины, стукнетъ твой стаканъ, Знай — это голосъ нашего мечтанья: Его теб примчалъ твой талисманъ. Не вкъ же будетъ спутникъ твой страданье; Быть можетъ, сердце радость оживитъ Въ чужбин; но когда воспоминанье Теб минуту счастья отравитъ, И ты искать захочешь утшенья Отъ грустныхъ думъ прошедшаго въ вин, Не тронь нашъ кубокъ! Онъ не дастъ забвенья: Въ немъ талисманъ лежитъ на свтломъ дн.

Хоръ изъ трагедіи Андромаха.

(1831).

Были дни: великъ и пышенъ Ты стоялъ, Пріамовъ домъ, Дланью Зевсовой возвышенъ, Полный златомъ и сребромъ. Быль врагамъ далеко страшенъ, Гордый силою своей, Высотою стнъ и башенъ, Быстротечностью коней. Всми благами украшенъ, Ты лелялъ съ давнихъ дней: Непорочность двъ стыдливыхъ, Прелесть женъ благочестивыхъ, Дерзость юношей кичливыхъ, Веледушіе мужей. Но Паридовой измной Прогнвился Кроніонъ; Гибель, слдомъ за Еленой, Входитъ въ свтлый Иліонъ. Ополчаются Атриды Сокрушить Пріама тронъ — Златовласой Тиндариды Выдать имъ не хочетъ онъ! — Вотъ судами вкругъ Авлиды Синій Понтъ загромождёнъ И, по манію Паллады, Отъ разгнванной Геллады Броненосныя громады Понеслись на Иліонъ. Но вотще неутомимо Грековъ ратуютъ вожди, Предъ врагомъ за край родимой Гекторъ всюду впереди. Отъ руки неодолимой Тьмы Ахейцевъ въ прахъ легли: Но судьб неумолимой Боги Трою обрекли! Гекторъ палъ за край родимой.... Зашумли корабли, Стихли яростные бои, И Ахейскіе герои Отъ развалинъ бывшей Трои Въ путь возвратный протекли.

ПИСЬМА И.В. КИРЕВСКАГО.

1.

А. И. КОШЕЛЕВУ [24] .

4 Іюля І828. Москва.

Письмо твое доставило мн такое же наслажденіе, какое получаетъ скупой, когда пересматриваетъ свои сокровища, и, хотя никогда не сомнвался въ ихъ цлости, но, несмотря на то, все-таки чувствуетъ неизъяснимое удовольствіе пересчитывать ихъ безпрестанно и снова убждаться въ ихъ невредимости. Т не знаютъ тайнъ дружества, которые говорятъ будто оно чуждается словъ, и конечно они не испытали прелести дружескихъ увреній, простыхъ, но крпкихъ, какъ рукожатіе. Когда время очиститъ наши чувства, и воспоминаніе отдлитъ радость отъ горя, восторгъ отъ скуки, поэзію отъ прозы, — тогда слова дружбы соберутся въ одномъ углу сердечной памяти вмст съ лучшими событіями жизни.

24

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909. №5.