Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Киреевский Иван Васильевич

Знакомство ея съ Александромъ становилось всякій день ближе и дружественне. Но многіе изъ ихъ сопутниковъ на корабл, замчая ея короткое обращеніе съ счастливымъ юношей, уже начинали предполагать между ними гораздо боле согласія, чмъ было въ самомъ дл.

Однажды корабль присталъ къ одному изъ острововъ Архипелага. Попутчики разошлись по городу. Александръ остановился въ загородной гостиниц, которой нижній этажъ заняли дв дамы. Весь день провели они вмст, гуляя по прилежащему саду. Когда они возвратились домой, уже взошла луна. Они сли на балкон. Разговоръ становился безпрестанно живе и откровенне. Они были одни. Вокругъ тнистыя деревья едва шевелили листьями.

„Вы

не можете понять, — говорила графиня Александру, — какія тяжелыя минуты переноситъ иногда сердце женщины, скованной свтскими приличіями. Съ самаго дтства она невольница чужаго разсчета. Ей не позволено вздохнуть отъ сердца; слово отъ души ставятъ ей въ преступленіе. Вмсто всего счастія, которымъ наслаждаться могутъ, хоть не умютъ, женщины низшаго круга, мы должны ограничиться одною выгодою: казаться счастливыми, внушать зависть къ тмъ благамъ, которыми мы не наслаждаемся! Не успвши оглянуться въ жизни, должны мы на вки подчинить судьбу свою человку постороннему, который часто и остается навсегда постороннимъ для сердца. Намъ говорятъ: богатство! знатность! мсто въ обществ! прежде чмъ мы понимаемъ — какой смыслъ подъ этими звуками. Насъ ловятъ на блескъ, какъ эту ночную бабочку можно поймать на свчку. А посл, вмст съ желзнымъ приличіемъ, является долгъ, честь и другія слова, неопровергаемыя, убійственныя сердцу, которое для жизни”...

„Бдная графиня! Мн жаль васъ отъ всей души!”

„Александръ! Я вижу въ глазахъ вашихъ непритворное участіе; благодарю васъ! Это благо рдкое и безцнное! Не могу сказать вамъ, какъ утшительно для меня встртить прямое и чистое чувство!”

„О! вы можете быть въ немъ уврены, графиня. Ваша дружба для меня дло священное...”

„Дружба... Александръ! дайте мн руку вашу... да, я принимаю вашу дружбу... Чистая, прекрасная душа! Еще не испорченная жизнью, еще не замаранная разсчетомъ, не искаженная притворствомъ! Какая пустыня, какая неприступная крпость сберегла это сокровище отъ заразы людей? Александръ!.. Сядьте сюда... я хочу видть насквозь эту прекрасную душу въ вашихъ глазахъ... еще ближе ко мн... Александръ... скажите мн... любили вы когда-нибудь?

„Графиня, — отвчалъ Александръ дрожащимъ голосомъ, самъ не понимая причины внутренняго волненія, — то, что у васъ называется любовью, то, что пишутъ въ вашихъ книгахъ... кажется, для меня чувство незнакомое. Но если глубокая сердечная преданность одному существу есть любовь, да! я ее знаю. Но для чего этотъ вопросъ? Онъ разбудилъ въ душ моей тяжелое чувство... Графиня! говорите мн о себ! Мн лучше слушать васъ, чмъ отвчать вамъ”.

Она продолжала спрашивать; Александръ принужденъ былъ разсказать свою исторію, разумется, не упоминая ни объ остров, ни объ чемъ, что могло дать о немъ подозрніе. Но съ чувствомъ и съ жаромъ разсказалъ онъ: какъ въ его семь воспитывалась двушка красоты невыразимой, какъ онъ оставилъ семью, сндаемый страстью любопытства, какъ, разъ ухавъ, онъ понялъ въ себ то чувство, котораго не замчалъ прежде, какъ съ тхъ поръ страдаетъ онъ мыслью объ отц, объ матери и еще больше о бдной Елен, и какъ, наконецъ, съ самаго дня отъзда, онъ всякую ночь видитъ ее во сн, — „и такъ живо, такъ ясно”, — говорилъ онъ, — „какъ будто въ самомъ дл душа моя переносится къ ней. Мысль, что это не сонъ, а видніе, служитъ мн истиннымъ утшеніемъ. И сказать ли вамъ, графиня? Я думаю даже, что эти постоянные сны рождаются во мн не изъ души моей, но даются мн извн, наводятся на меня силою талисмана, который я ношу на груди. Да, графиня! я пробовалъ снимать его, и сны мои объ Елен оставляли меня вмст съ нимъ.

Надну опять, и опять т же ясные сны....” —

Тутъ показалъ онъ графин рубинъ, который Елена дала ему на прощанье. А между тмъ, графиня уже выручила руку свою изъ его руки, уже лицо ея приняло прежнее выраженіе достоинства, голова поднялась съ видомъ холодной гордости, въ глазахъ ея осталось что-то живое, неуспокоенное; но съ улыбкою снисхожденія она взяла рубинъ, посмотрла его разсянно и, отдавая назадъ, сказала Александру: — „Да, можетъ быть въ самомъ дл, онъ иметъ силу талисмана. Впрочемъ, во всякомъ случа ваша привязанность къ роднымъ очень похвальна... Это длаетъ вамъ много чести... Однако, роса; становится холодно; пойдемте къ тетушк.”

„Красивая куколка! — думала она, входя въ гостиную — и душа безъ вкуса, безъ смысла, не смотря на свой начитанный умъ, на свою безтолковую живость. И я могла хоть на минуту считать его чмъ-то! Вотъ до какого безумія доводитъ женщину сила несчастія, тоска пустоты душевной! Посл того обвиняйте ее, когда она встртитъ человка въ самомъ дл достойнаго! Дайте ей камень зарека, убейте ее безъ ея власти, вы, женщины добродтельныя! Въ самомъ дл: завидное дло — ваша добродтель!”

Вслдствіе этого разговора, отношенія графини къ Александру, повидимому, остались т же, но въ сущности измнились во всемъ. Она по прежнему продолжала показывать ему свое участіе дружбы, но уже его участія не искала. Та же короткость осталась между ними, но въ этой короткости явилось такъ ясно выраженіе неравенства, такъ холодно обозначилось ея превосходство и добродушное снисхожденіе къ нему, что при конц путешествія, товарищи ихъ плаванія уже отказались отъ своихъ насмшливыхъ предположеній и тмъ охотне сознали свою ошибку, что прекрасная графиня совершенно очаровала ихъ своею свтскою любезностью, умною внимательностію ко всмъ.

Въ Тріест Александръ простился съ графинею. Дамы отправились въ Вну, онъ въ Италію.

Вну тогда ожидало зрлище, какого еще не представлялъ ни одинъ городъ на свт отъ самаго сотворенія міра. Готовился конгрессъ. Ршалась судьба всего просвщеннаго міра, въ блестящемъ, торжественномъ собраніи всхъ властителей міра.

Давно прежде, въ древнемъ Рим также ршалась судьба вселенной. Но чего не было ни въ Рим, ни гд когда-либо, это было чувство, съ которымъ міръ ожидалъ ршенія судьбы своей.

Теперь, новыя событія заслонили въ нашей памяти это недавно прошедшее время. Но кто захочетъ воскресить его въ ум своемъ, конечно, сознается, что не было надеждъ столь заоблачныхъ, не было такихъ невозможныхъ мечтаній о благ людей и человчества, которыя бы не казались возможными для народовъ, видвшихъ паденіе угнетавшаго ихъ Наполеона.

Вчный миръ, совершенное согласіе, повсемстная справедливость, безмятежное благополучіе, — все это принадлежало къ числу самыхъ умренныхъ, самыхъ благоразумныхъ ожиданій.

Исполинъ палъ. Ошибка сдлана. Въ великодушномъ самоубійств сгорла древняя столица; его дружина погибла въ снгахъ Свера; его царскій внецъ на глав другаго; его барабаны замолкли; его могущество въ разсказ школьныхъ учителей!

Но не вся судьба еще совершилась: еще впереди таится голый, горячій островъ на океан; но уже онъ близко. Тамъ — пытка неволи, каторга мелочныхъ оскорбленій, потомъ смерть, потомъ — слава!

Но въ то время, когда онъ палъ, кажется, и слава его слетла на минуту съ освобожденной земли; ибо тогда не только друзья его забыли объ немъ, но и враги его почти забыли. —