Современная жрица Изиды
Шрифт:
Осенью 1885 года, пріхавъ изъ-за границы въ Петербургъ, я встртился съ А. М. Бутлеровымъ и долго бесдовалъ съ нимъ о Блаватской. Онъ съ большимъ интересомъ меня о ней разспрашивалъ, разсказывалъ мн о ней то, что слышалъ отъ другихъ; вообще изъ его словъ никакъ нельзя было заключить, что онъ хоть сколько-нибудь самъ ее знаетъ. Еслибъ онъ не только былъ съ нею въ постоянной переписк, но даже еслибы обмнялся двумя-тремя письмами, — онъ, по свойству нашего разговора, непремнно сказалъ бы мн объ этомъ.
Я все-таки, однако, могу ошибаться. Ну такъ вотъ: ближайшій другъ А. М. Бутлерова и его свойственникъ (двоюродный братъ его супруги) А. Н. Аксаковъ, бывшій съ нимъ въ постоянныхъ сношеніяхъ и посл его кончины разбиравшій его бумаги, разршилъ мн заявить какъ фактъ, что А. М. Бутлеровъ не былъ лично знакомъ съ Е. П. Блаватской и никогда не находился съ нею ни въ какой переписк.
И такъ, одна часть сообщенія г-жи Желиховской оказывается
Вс примры подобнаго рода, встрчающіеся въ «нео-теософской» литератур о Блаватской, не боле достоврны и убдительны.
Затмъ слдуетъ коснуться вопроса о «хозяин», о знаменитыхъ «махатмахъ». Среди индусовъ, помимо всякаго «теософическаго общества», издревле существуютъ легенды и разсказы о великихъ душахъ (это переводъ слова махатма или, врне, маха-атма), мудрецахъ, живущихъ на горахъ, въ недосягаемыхъ глубинахъ Тибета и обладающихъ необычайнымъ знаніемъ сокровеннйшихъ тайнъ природы.
Теперь предположимъ, хоть бы для доказательства ad absurdum, что въ этихъ легендахъ и разсказахъ не только заключается нкоторая доля истины, но и все, какъ есть все — чистая правда. Забудемъ также то, что мы знаемъ — и о разслдованіи Годжсона, и о письмахъ Блаватской къ Куломбамъ, и о «кисейныхъ» откровеніяхъ Бабулы, и о экспертиз Нетсерклифта, о признаніяхъ Блаватской въ Вюрцбург, ея предложеніи «создавать русскія письма Кутъ-Хуми», ея «исповди», китайскихъ бумажкахъ и конвертикахъ и т. д. Представимъ себ такую картину, въ дйствительности которой увряютъ теософы: Блаватская такъ или иначе входитъ въ общеніе съ махатмами и убждается, какъ она поэтично разсказала въ своихъ «Пещерахъ и дебряхъ Индостана», что «тибетскіе братья» обладаютъ высшими знаніями. Для нихъ пространство и время — звукъ пустой, они (хоть и не безъ значительной затраты жизненной силы) могутъ покидать свое тло и въ астральной, боле или мене видимой и осязаемой, оболочк появляться во мгновеніе ока гд угодно. Они могутъ пересылать (тоже не безъ затраты жизненной силы) свои письма, перелетающія съ быстротой мысли какія угодно разстоянія, проникающія черезъ матеріальныя препятствія и падающія вамъ на голову или вписывающіяся, ввид постскриптумовъ (строки Кутъ-Хуми ко мн въ письм Блаватской) въ обыкновенныя гршныя письма, мирно лежащія на дн почтовой сумки и перевозящіяся по желзной дорог. Все это махатмы могутъ. Они посвящаютъ Елену Петровну, благодаря ея «двственности», въ званіе «адепта второго разряда» и поручаютъ ей создать «теософическое общество» для распространенія истины на земномъ шар.
«Болванъ Олкоттъ старый котъ» (слова Блаватской), хоть онъ и «b^ete» (мнніе, письменно выраженное мн о немъ махатмой Кутъ-Хуми), по протекціи Елены Петровны объявляется президентомъ и ему на память дарится «астральный тюрбанъ», который онъ иметъ право всмъ показывать, какъ знакъ своего достоинства и личнаго знакомства съ махатмами. Махатма Кутъ-Хуми беретъ на себя литературную часть и вступаетъ сначала въ дружескую переписку съ Синнеттомъ (письма Кутъ-Хуми въ «Occult World»), а затмъ и съ другими теософами и даже скептиками и «подозрителями», подобными мн. Махатма Моріа, — съ просьбой, чтобъ его называли просто М.,- принимаетъ роль «хозяина» Елены Петровны и обязуется постоянно къ ней являться изъ Тибета, ежедневно показываться графин Вахтмейстеръ, Машк Флинъ и прочимъ, а также звонить въ «серебряную штучку».
Блаватская и Олкоттъ длаютъ что могутъ. Кутъ-Хуми пишетъ нердко очень интересныя, горячо и талантливо изложенныя письма и только разъ попадается въ жесточайшемъ плагіат, причемъ весьма глупо и неловко силится оправдаться (см. въ начал отчета «лондонскаго общества для психическихъ изслдованій»). Но махатма М., строгій (по увренію Е. П. Б.) «хозяинъ», ршительно портитъ все дло.
— Помилуйте! — не разъ говорилъ я Елен Петровн,- вы совершенно компрометтируете вашего «хозяина»! Сей величайшій мудрецъ, выпивъ стаканъ молока (это его дневная порція пищи), лежитъ въ глубин Тибета, такъ сказать, у самаго порога Нирваны. Его дивный умъ ршаетъ судьбы міра. И вдругъ вы ему отсюда: «дзиннь!» Онъ тотчасъ же «длаетъ затрату жизненной силы», вылзаетъ изъ своего грубо-матеріальнаго тла, оставляетъ это тло въ Тибет переваривающимъ стаканъ молока, облекается въ астральную оболочку — и, во мгновеніе ока, шасть сюда къ вамъ. «Дзиннь! что прикажете, упазика (мать)?» «А ну-ка, любезный, напиши письмо г-ж А. и кинь черезъ часъ его ей на голову». «Слушаю-съ!» «А ну-ка, любезный, напиши: „Я былъ тамъ, конечно; но кто можетъ
О, какъ сердилась она на меня за такія рчи, какъ таращила свои громадные глаза цвта полинявшей бирюзы!
А между тмъ никто, какъ есть никто изъ самыхъ даже, повидимому, разумныхъ теософовъ не смущался этой жалкой лакейской ролью великаго, таинственнаго учителя, «хозяина», могущаго отнимать у смерти Елену Петровну!
Но оставимъ въ сторон и эти интимныя, домашнія обстоятельства. Представимъ нашу «упазику» дйствительной, невинной жертвой миссіонеровъ, Годжсона, Майерса, меня, m-me де-Морсье и т. д., всхъ, кто узналъ и объявилъ ее обманщицей. Представимъ, что вс мы — или заблуждающіеся, или недобросовстные обвинители. Какимъ же образомъ махатмы, эти «святые, безгршные мудрецы», допустили свою избранницу страдать безвинно? вдь отъ нихъ зависло заблуждающихся вернуть на путь истины, а недобросовстныхъ посрамить. Между тмъ Кутъ Хуми остался доказаннымъ плагіаторомъ, а «хозяинъ» — кисейной куклой, хоть его и видали ежедневно Машка Флинъ и гр. Вахтмейстеръ.
Но избранница виновна, уличена въ самыхъ разнородныхъ обманахъ, доведена до отчаянья, пишетъ свою «исповдь», а потомъ начинаетъ мстить. «Святые и безгршные» махатмы стоятъ въ сторонк, какъ будто имъ тутъ и дла нтъ. Они видятъ самую гнусную грязь и клевету, которую «упазика» и ея друзья, прикрываясь ихъ именемъ, варятъ въ колдовскомъ котл для враговъ. Видятъ это и «теософы» — и помогаютъ своей H. P. B. варить грязь и клевету, мечтая о Нирван.
«Можетъ быть и есть какіе-нибудь святые и мудрые „махатмы“ въ Тибет, только врядъ-ли они могли имть что-либо общее съ Блаватской, оставаясь святыми и мудрыми» — это слдуетъ сказать искреннимъ членамъ «теософическаго общества». А что H. P. B. попала въ руки тайнаго, религіозно-политическаго индійскаго братства, что она приняла въ этомъ братств буддизмъ и взяла на себя миссію распространять его въ тхъ странахъ, гд пало христіанство и чувствуется стремленіе къ какой бы то ни было вр — это, быть можетъ, гораздо ближе къ истин, чмъ кажется съ перваго разу. По крайней мр мн приходилось видть мельканіе чего-то подобнаго въ прорывавшихся у Е. П. Блаватской намекахъ. Въ иныя минуты она положительно производила впечатлніе существа закабаленнаго, связаннаго чмъ-то или кмъ-то.
Въ такія минуты она была очень жалка и несчастна. Я никогда не забуду, какъ однажды она воскликнула:
— Хотла бы вернуться… хотла бы стать русской, христіанкой, православной… тянетъ меня… и нтъ возврата!.. я въ цпяхъ… я не своя!
А черезъ полчаса начались опять разглагольствованія о «хозяин»…
По мр того какъ печатался въ «Русскомъ Встник» этотъ разсказъ мой, я слышалъ отъ нсколькихъ лицъ такого рода разсужденія: «Зачмъ вы сказали, что жалли и жалете эту ужасную женщину? Она такъ преступна, такъ отвратительна — и вы сами доказываете это, — что никакъ не можетъ вызывать къ себ чувства жалости, особенно въ человк, лично знакомомъ со всми ея обманами, полной безпринципностью, злобой и клеветою!..»
Отвчу: я не только былъ свидтелемъ отвратительныхъ ея дяній; но и на себ самомъ испыталъ ея грязное мщеніе, — и все-таки, вспоминая нкоторыя минуты нашихъ бесдъ съ нею, я не могу думать о ней безъ жалости. Я никогда не позволялъ разростаться во мн этому чувству, я всегда его сдерживалъ и неуклонно длалъ свое дло — наблюдалъ, слдилъ за нею, ловилъ ее. Когда пришло время — я спокойно способствовалъ всмъ, что было въ моей власти, ея разоблаченію, не упустилъ ничего, не проявилъ относительно этой возмутительной обманщицы никакой слабости. Но жалость къ ней все же оставалась. Теперь, когда ея нтъ, я, опять таки безъ послабленія, предаю во всеобщее свдніе разсказъ объ ея скверныхъ дяніяхъ. А жалость все же остается…
И эта жалость вовсе не признакъ какого-нибудь моего добросердечія. Она иметъ свою причину не во мн, а въ самой Елен Петровн Блаватской. Въ свои спокойныя и добрыя минуты она была необычайно симпатична. Въ ней заключалось какое-то обаяніе, какой-то магнитъ, притягивавшій къ ней съ неудержимой силой.
Симпатичность — такое свойство, котораго не передашь никакими словами; но вс, мужчины и женщины, старые и молодые, на кого ласково глядли эти громадные, странные глаза, испытывали одно и то же. Я знаю, напримръ, одну молодую женщину, неувлекающуюся, нисколько не сентиментальную и сразу инстинктивно понявшую Блаватскую. Столкнувшись съ этой, въ то время совсмъ еще молодой женщиной, простой и скромной, — знаменитая «madame», у которой разныя «синіе чулки» цловали руки и ноги, увидла себя, къ большому своему удивленію, разгаданной и парализованной. И все-таки эта молодая женщина говорила и говоритъ: «Блаватская была ужасная злодйка; но почему-то производила часто такое впечатлніе, что надъ нею хотлось плакать отъ невыносимой къ ней жалости».