Сумерки Эдинбурга

Лоуренс Кэрол

— Я никогда не имел ничего против вашего отца. — Крауфорд одним глотком опорожнил шот и тут же снова наполнил его.

— Тогда вы были в меньшинстве, сэр.

— Послушайте, Гамильтон, не вижу смысла копаться в старых обидах. — Крауфорд покачал головой и потер лоб большим и указательным пальцами. Головная боль с утра мучила его, и теперь усиливалась. — Расскажите-ка о деле.

— Нам известно несколько важных подробностей о нашем персонаже, — сказал Иэн.

— Например?

— Это человек известного статуса и возможностей. Скорее всего, хорошо образован, вероятно, владеет двумя языками.

— Уже кое-что. — Крауфорд

сделал еще один глоток.

— Я полагаю, что их отношения с мистером Вайчерли носили весьма личный характер.

— Вы к чему ведете?

— Удушение — это очень личный способ убить человека. Если в деле не было финансовой заинтересованности, которой мы пока не обнаружили, такое убийство наталкивает на мысль о гораздо более неочевидных и глубоких мотивах.

— Может быть, месть?

— Вполне возможно.

— А что там с французским детективом?

— Вскоре должен быть в Эдинбурге.

— А приведите-ка его сюда завтра, а? Покажете ему участок, все такое. Я и сам с удовольствием с ним побеседую.

— Очень хорошо, сэр.

С трудом одолевая очередной приступ неуместного желания захихикать, Крауфорд откинулся в кресле и закинул ноги на стол. Это была не слишком-то удобная поза для человека его габаритов, но главный инспектор хотел показать Гамильтону, что способен выйти за формальные рамки, не теряя присущей ему, как он искренне надеялся, внушительности.

— «Тот, кто собратьям только волк, для тысяч — горе он» [20] .

20

Роберт Бёрнс. Людской удел — страданья. Печальная песня (пер. Ю. Князева),

— Роберт Бёрнс, сэр?

«Не только распознал цитату, — раздраженно подумалось Крауфорду, — но ведь и мысли не допускает, что я мог сочинить что-нибудь подобное сам».

— Знаете, а ведь когда я только пришел в полицию, то честолюбия мне тоже было не занимать. — Крауфорд попытался взять отеческий тон.

— О чем вы, сэр? — Гамильтон сдвинул свои черные брови.

— Мечтал изменить мир, сделать лучше жизнь обычных людей — вот эта вот вся белиберда и ахинея.

— Почему вы думаете, что я…

Крауфорд засмеялся, но этот долгий и мрачный звук был больше похож на рыдание.

— Ну же, Гамильтон, — неужто вы думаете, что за эти годы я не научился разбираться в людях? Послушайтесь моего совета и закиньте подальше все свои наивные представления о справедливости и правосудии — крепче спать будете. Они не приведут ни к чему, кроме горького разочарования на старости лет.

— Сэр? — Гамильтон выпрямился на стуле.

— Да как же вы не видите, что я просто пытаюсь помочь вам? Расслабьтесь, пока вас удар не хватил! — тут Крауфорду вспомнился совет жены не перебарщивать с эмоциями. Мойра говорила, что это вредно для здоровья, — правда, в настоящее время главной проблемой в их семье было уже ее самочувствие.

Гамильтон одним глотком осушил свой шот. Крауфорд только сморгнул — так обращаться с выдержанным односолодовым определенно не стоило. Он постарался не вспоминать, сколько отдал за бутылку.

Инспектор поставил шот на стол начальника и встал:

— Благодарю вас, сэр, за то, что приняли меня под свое крыло, но я…

— Мое

крыло?! — Крауфорд что есть силы ударил кулаком по столу. — Да что тут у нас, по-вашему, — школа для мальчиков? Я всего лишь делюсь с вами полезным и очень нужным вам сейчас советом: хотите — пользуйтесь, а не хотите — не надо! — Поняв вдруг, что перегибает палку, Крауфорд откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул: — Послушайте меня, Гамильтон, вы мне небезразличны.

Инспектор нахмурился:

— Позвольте спросить, к чему вы ведете, сэр?

— Чтоб вам пусто было, горцам упертым, — пробормотал Крауфорд, поежившись от скользнувшей за воротник рубашки струйки пота. — Дела обстоят следующим образом, Гамильтон. Если очертя голову нырнете в эту клятую работу, она выест вас изнутри. Уж поверьте — я знаю, о чем говорю. Здесь в участке есть уйма ребят, для которых это всего лишь ежедневная служба. По вечерам они возвращаются к своим маленьким толстым женушкам с сопливыми ребятишками, мирно ждут себе пенсию — и все, баста! Ясно?

— Что вы хотите сказать, сэр?

— Найдите себе маленькую толстенькую женушку, Гамильтон, заведите сопливых ребятишек и идите себе вечером домой, как любой нормальный человек в здравом уме. Хватит ночи напролет бродить темными улицами по наводкам какого-то бездомного крысеныша! — Тут Крауфорд подался к Иэну, так что его выпуклый живот уперся в дубовый стол. — Ваш отец тоже ведь был горец. — Горцами было большинство состоявших в Эдинбургской городской полиции с момента ее основания полицейских — и тот же Крауфорд не составлял исключения. Главный инспектор был родом из Питлохри. Он сплел пальцы, будто собираясь вознести молитву, и откашлялся: — Там наверху свой жесткий кодекс чести. Да, люди там живут суровые, жесткие, вот только они никогда не станут хитрить — будут говорить то, что думают, и делать то, что пообещали. Там слова с делом не расходятся.

— А про резню в Гленко вы не забыли?

— Окстись, человече, — это было невесть когда! Да и то во всем были виноваты проклятые англичане!

На это Гамильтон выразительно приподнял бровь, но главный инспектор лишь раздраженно отмахнулся. И все же Крауфорд сбавил обороты, хотя помимо него и Гамильтона единственной живой душой в участке был отделенный от них несколькими комнатами дежурный сержант:

— Это место… город этот — тут все иначе. Темный, тесный, скользкий как угорь. В каждой стене по секрету замуровано. Он всегда был таким, Гамильтон, и ни вы, ни я, ни кто-то другой ничего никогда здесь не изменит.

Пока он говорил, в окно со всего размаху ударил порыв ветра с дождем, и переплет задребезжал, будто кто-то пытался выломать окно, чтобы ворваться в участок.

— «Не озаряй, высокий пламень звездный, моих желаний сумрачные бездны» [21] , — пробормотал Иэн.

— Коли решили снова ткнуть в меня своей ученостью, Гамильтон, — зарычал Крауфорд, — извольте хотя бы выбрать для этого достойного шотландского поэта!

— Да, сэр. «Стойкость в трудах и испытаниях есть качество, которым я всегда мечтал владеть. С рождения я презирал…»

21

Уильям Шекспир. Макбет. Акт 1, сцена 4 (пер. М. Л. Лозинского).