Том Соуер за границей

Твен Марк

Мы сидли вс, скучившись, на носу и говорили шепотомъ о бдномъ профессор; вс мы жалли о немъ, жалли, что свтъ такъ посмялся надъ бднягой, отнесся къ нему такъ жестоко, тогда какъ онъ старался изъ всхъ силъ; и не было у него друга или кого-нибудь, кто поддержалъ бы его и не далъ бы ему все терзаться своими мыслями до помраченія разсудка. На корм былъ запасъ всякаго платья, одялъ и всего прочаго, но мы ршились лучше сидть тутъ подъ дождемъ, чмъ идти туда разбираться во всемъ этомъ. Намъ казалось какъ-то подлымъ начать хозяйничать тамъ, гд еще все, такъ сказать, не остыло посл покойника. А Джимъ говорилъ, что ему лучше промокнуть до того, чтобы совсмъ размякнуть,

чмъ наткнуться на тнь профессора среди молній. Онъ говорилъ что ему тошно и увидть-то тнь, а легче совсмъ умереть, чмъ дотронуться до нея.

ГЛАВА V

Мы стали обдумывать, что намъ длать, но никакъ не могли придти къ соглашенію. Мы съ Джимомъ настаивали на томъ, чтобы поворотить назадъ и отправиться домой, а Томъ говорилъ, что съ разсвтомъ мы узнаемъ, гд находимся: можетъ быть, уже настолько не далеко отъ Англіи, что лучше намъ долетть до нея и воротиться домой на какомъ-нибудь корабл, и имть право похвастаться тмъ, что мы совершили.

Около полуночи буря стихла, показался мсяцъ и освтилъ океанъ. Намъ стало легче и захотлось спать; мы растянулись на ларяхъ, заснули и не просыпались до самаго солнечнаго восхода.

Море блистало, точно алмазы, погода была чудная и все на насъ скоро просохло.

Мы перешли на корму, чтобы достать себ чего-нибудь на завтракъ и замтили здсь, прежде всего, небольшую лампочку, тускло горвшую подъ колпакомъ у компаса. Томъ видимо смутился.

— Понимаете, что это значитъ? — сказалъ онъ. — Значитъ оно, что кому-нибудь надо быть тутъ на вахт и править рулемъ, какъ на всякомъ корабл, иначе насъ понесетъ просто по втру.

— Хорошо, — отвтилъ я, — куда же насъ несло съ тхъ поръ, какъ, гмъ… такъ произошло то?..

— Мы своротили съ пути, — сказалъ онъ съ нкоторой тревогой, — своротили, въ этомъ нтъ сомннія. Втеръ дуетъ теперь къ юго-востоку… а давно-ли это началось, намъ неизвстно.

Онъ направилъ шаръ на востокъ и сказалъ, что будетъ держаться все этого курса. Мы принялись, между тмъ, за закуску. Профессоръ запасся всмъ, что только могло потребоваться: нельзя было снарядиться лучше въ дорогу. Правда, что не было молока къ кофе, но была вода и все прочее: чугунка для топки углемъ и со всми къ ней принадлежностями, потомъ трубки, сигары, спички; тоже водки и вина, что было уже не про насъ; сверхъ того, множество чертежей и ландкартъ, гармоніумъ, мха, одяла и пропасть разной дряни, врод стеклянныхъ бусъ и мдныхъ ювелирныхъ украшеній. Томъ говорилъ, что это послднее было врнымъ знакомъ того, что профессоръ намревался постить дикарей. Нашли мы тоже деньги. Да, профессоръ снарядился въ путь основательно…

Посл завтрака Томъ научилъ меня и Джима править лодкою и раздлилъ насъ на четырехчасовыя вахты: мы должны были чередоваться безъ пропуска. Когда онъ отстоялъ свое дежурство и я смнилъ его, онъ вытащилъ листокъ и перо изъ профессорскаго запаса и принялся описывать тет Полли вс наши похожденія, помтивъ письмо: «Съ небосклона, близь Англіи». Докончивъ онъ сложилъ письмо, запечаталъ его большущей красной облаткой, написалъ адресъ, прибавивъ крупнымъ почеркомъ: «Отъ Тома Соуера, аэронавта», и сказалъ, что у стараго Ната Парсона душа въ пятки уйдетъ, когда на почт получится такой пакетъ. Я замтилъ:

— Томъ Соуеръ, вдь это не небосклонъ, а воздушный шаръ.

— Кто же говоритъ, что небосклонъ?

— А ты написалъ въ письм.

— Что же изъ этого? Разв оно значитъ, что я называю воздушный шаръ небосклономъ?

— Я такъ понялъ. Что же такое, собственно, небосклонъ?

Было

тотчасъ замтно, что онъ сталъ втупикъ. Онъ видимо старался выскрести, выдавить что-нибудь изъ своихъ мозговъ, но ничего не выходило и онъ сказалъ:

— Я не знаю, да и никто не знаетъ. Это такъ себ, слово. Но слово очень хорошее. Немного другихъ получше его! Я даже полагаю, что и вовсе нтъ такихъ.

— Замололъ! — сказалъ я. — Тебя спрашиваютъ: что оно значитъ? Въ этомъ суть.

— Я теб сказалъ уже, что не знаю. Слово это употребляется въ рчи, потому что… ну, потому что оно краситъ ее. Маншеты пришиваютъ къ рубашк не за тмъ, чтобы человку было тепле, какъ думаешь?

— Разумется, не за тмъ.

— А все же пришиваютъ?

— Пришиваютъ.

— Ну, письмо, которое я написалъ, это рубашка, а небосклонъ — манжеты къ ней.

Я ожидалъ, что это оскорбитъ Джима; такъ оно и вышло. Онъ возразилъ:

— Не годится такъ болтать, масса Томъ, даже и гршно. Вы сами знаете, что письмо не рубашка и не можетъ быть на немъ никакихъ манжетъ, нтъ на немъ такого мста, гд бы ихъ пришить, а если и пришьете, он держаться не будутъ.

— О, замолчи ты, погоди толковать, пока не нападешь на такое, что теб по уму!

— Надюсь, масса Томъ, что вы не хотите сказать, будто я уже ничего не смыслю въ рубашкахъ? Мало я ихъ перестиралъ у насъ дома, что-ли…

— Говорятъ теб, что дло вовсе не въ рубашкахъ!..

— Какже такъ, масса Томъ? Не сами-ли вы сказали, что письмо…

— Да ты взбсить меня хочешь? Замолчи! Я употребилъ это слово какъ метафору.

Это слово пришибло насъ на минуту, потомъ Джимъ спросилъ, очень робко, потому что видлъ, до чего Томъ былъ сердитъ:

— Масса Томъ, а что это такое, метафора?

— Метафора… гмъ… это… такъ сказать, поясненіе. — Онъ видлъ, что мы все же не понимаемъ, и сталъ толковать:- Если я говорю, напримръ, что птицы одного пера живутъ въ одной ста, это будетъ метафора, выражающая…

— Неправда это, масса Томъ. Никакъ не живутъ. Уже чего боле сходства по перу, какъ не у синешейки и сои, а насидитесь же вы, если захотите ждать стаю, въ которой об эти птицы…

— О, избавь ты меня! Самая простая вещь не можетъ пробиться сквозь твой толстый черепъ. Не приставай ко мн боле!

Джимъ былъ готовъ замолчать. Онъ былъ ужасно доволенъ тмъ, что сбилъ Тома. Лишь только Томъ заговорилъ о птицахъ, я зналъ, что ему не сдобровать, потому что Джимъ зналъ на счетъ ихъ боле, чмъ мы съ Томомъ вмст. Видите-ли, онъ перебилъ ихъ цлыя сотни, а это лучшій способъ изучать птицъ. Такъ поступаютъ вс т, которые пишутъ о птицахъ и любятъ ихъ такъ, что готовы бродить, претерпвая голодъ, изнемогая, перенося всякія лишенія, только бы найти птицу и убить ее. Зовутъ ихъ орнитологи, и я самъ могъ бы быть орнитологомъ, потому что люблю птицъ и всякихъ животныхъ. Я и вышелъ разъ, чтобы научиться быть имъ, и увидлъ птичку: сидитъ она на высохшей втк высокаго дерева и поетъ, закинувъ головку назадъ и разинувъ ротикъ… Тутъ прежде чмъ я усплъ даже подумать, выпалилъ я, пніе смолкло и птичка свалилась прямехонько съ дерева, какъ подкошенная; я подбжалъ, поднялъ ее, она была уже мертвая, только еще тепленькая у меня на рук; головка у нея перекатывалась изъ стороны въ сторону, точно на сломанной шейк, а глаза застилались блою пленкой и сбоку у темени виднлась капелька крови… Боле я не разсмотрлъ ничего, потому что слезы мн помшали; и съ тхъ поръ не убивалъ я ни одного созданія, безъ того, чтобы мн не стало больно при этомъ; такъ оно и продолжается.