Том Соуер за границей
Шрифт:
— Разумется, доказывало. Но только никогда и не было нужды доказывать: всякій, у кого есть хотя сколько-нибудь смысла, самъ не сомнвается въ этомъ. И какъ солнце теперь катится по небу, такъ катилось и всегда.
Томъ обратился ко мн и спросилъ:
— Ты какъ думаешь: солнце неподвижно?
— Томъ Соуеръ, къ чему задавать такіе дурацкіе вопросы? Каждый, кто только не слпъ, видитъ, что оно не стоитъ на одномъ мст.
— Отлично! — сказалъ онъ. — Приходится мн блуждать подъ небесами, не имя другого общества, кром пары тупоголовыхъ скотовъ, которые знаютъ не боле, чмъ зналъ какой-нибудь университетскій главарь лтъ триста или четыреста тому назадъ!.. Да, Гекъ Финнъ, къ сожалнію, были даже въ т времена папы,
Спорить такъ было не благородно и я далъ это почувствовать Тому, сказавъ:
— Швыряться грязью не значитъ разсуждать, Томъ Соуеръ.
— Кто швыряется грязью?
— Да вы, Томъ Соуеръ.
— И не думалъ. Я полагаю, что сравненіе съ папой, даже съ самымъ невжественнымъ изъ всхъ, занимавшихъ престолъ, нисколько еще не обидно для увальня изъ глухихъ миссурійскихъ лсовъ. Это только честь для тебя, головастикъ! Если кто могъ бы тутъ обидться, такъ папа, и теб нельзя было бы осуждать его, если бы онъ за то разразился проклятіемъ; но они не проклинаютъ. То есть, я хочу сказать, теперь.
— А прежде, Томъ?
— Въ Средніе Вка? Они только этимъ и занимались.
— Ты уже скажешь! Неужели, въ самомъ дл, клялись?
Онъ тотчасъ завелъ свою мельницу и произнесъ намъ настоящую рчь, какъ это всегда бывало съ нимъ, когда онъ попадалъ въ свою колею. Я попросилъ его написать для меня послднюю половину этой рчи, потому что она была такая книжная, ее мудрено было запомнить, въ ней было не мало словъ, вовсе для меня непривычныхъ, да и выговорить-то ихъ, такъ языкъ сломаешь.
— Да, они проклинали. Я не хочу этимъ сказать, что они костили всхъ подъ рядъ, какъ Бенъ Миллеръ, и сыпали такими словечками, какъ онъ. Нтъ, они, пожалуй, употребляли тже выраженія, но связывали ихъ иначе, потому что учились у самыхъ лучшихъ ученыхъ, и знали методъ, чего Бенъ Миллеръ не знаетъ, потому что онъ набрался клятвъ такъ, самоучкой, безъ всякаго руководства. А они знали. У нихъ была не легковсная, безцльная ругань, какъ у Бена Миллера, которая направляется всюду и не попадаетъ никуда, — а ругань ученая, систематичная; она была серьезна, сурова и страшна; при ней не стала бы публика стоять и хохотать, какъ это бываетъ, когда бдняга Бенъ Миллеръ принимается за свое. Бенъ Миллеръ выходи и кляни тебя хотя цлую недлю безъ перерыва, и это столько же заднетъ тебя, какъ гусиное гоготанье; совсмъ было не то въ Средніе Вка, когда какой-нибудь папа, великолпный на счетъ ругани, собиралъ вс свои такія слова вкуп и напускался съ ними на какого-нибудь короля, или на государство, или на еретика, или на еврея, или на кого бы то ни было, кмъ онъ былъ недоволенъ и кого хотлъ подтянуть. И проклиналъ онъ тутъ не всего человка разомъ; нтъ, принимаясь за этого короля или тамъ за какую другую личность, онъ начиналъ трепать человка съ макушки и затмъ во всхъ подробностяхъ. Онъ проклиналъ волосы у него на голов, кости въ его череп, слухъ въ ушахъ, зрніе въ глазахъ, дыханіе въ ноздряхъ, проклиналъ его внутренности, жилы, ноги, руки, кровь, мясо и вс кости въ его тл; проклиналъ его во всхъ чувствахъ любви, дружбы, отженялъ его вовсе отъ міра и проклиналъ всякаго, кто далъ бы этому проклятому хлба пость, воды напиться, пріютилъ бы его, далъ бы какой-нибудь одръ, чтобы ему отдохнуть, или рубище прикрыться отъ непогоды. Вотъ это была ругань, о которой стоитъ поговорить; это было произнесеніе проклятій, единственныхъ въ мір! Человку или стран, на которыхъ они падали, было бы въ сорокъ разъ лучше совсмъ умереть. Бенъ Миллеръ! Представить себ только, что онъ думаетъ проклинать! А въ Средніе Вка, даже самый бдненькій, у котораго и пары выздныхъ лошадей не было, захолустный епископъ могъ проклинать всхъ кругомъ. Нтъ, мы теперь не знаемъ, что такое проклятіе!
— Ну, чего плакать объ этомъ, — сказалъ я. — Полагаю, что можемъ и такъ прожить. Но все же умютъ проклинать
— Да, они учатся этому, потому что оно входитъ въ составъ приличнаго воспитанія по ихъ спеціальности — врод изящной словесности, такъ сказать, и хотя оно имъ ни къ чему, все равно, что французскій языкъ миссурійской двушк, они все же изучаютъ это, какъ т свое изучаютъ, потому что миссурійская двушка, которая не уметъ лопотать, и епископъ, который не уметъ проклинать, не могутъ быть приняты въ обществ.
— Но они совсмъ не клянутъ теперь никого, Томъ?
— Разв что очень рдко. Можетъ быть, въ Перу, но и тамъ не среди такого народа, который знаетъ, что штука выцвла уже и на нее можно обращать столько же вниманія, какъ и на ругань Бена Миллера. Теперь уже и тамъ просвтились и знаютъ не меньше, чмъ саранча въ Средніе Вка.
— Саранча?
— Да. Въ Средніе Вка, во Франціи, когда саранча нападала на жатву, епископъ выходилъ въ поле, принималъ на себя самое суровое выраженіе и проклиналъ ее, эту саранчу, самымъ отборнйшимъ слогомъ. Все равно, какъ бы какого-нибудь еврея, еретика или короля, какъ я уже говорилъ.
— А что же саранча на это, Томъ?
— Только смялась и продолжала сть зерно тмъ же порядкомъ, какъ начала. Различіе между человкомъ и саранчею въ Средніе Вка состояло въ томъ, что саранча была не глупа.
— О, Господи Боже, Господи Боже! — закричалъ Джимъ въ эту минуту. — Смотрите, озеро опять тутъ! Что вы теперь скажете, масса Томъ?
Дйствительно, передъ нами было снова озеро, тамъ же вдалек, среди степи, совершенно гладкое, окруженное деревьями, словомъ, то же самое, что и прежде.
— Надюсь, что вы убждаетесь теперь, Томъ Соуеръ? — сказалъ я.
Онъ отвтилъ совершенно спокойно:
— Да, убждаюсь, что и теперь нтъ тамъ озера.
— Не говорите такъ, масса Томъ! — взмолился Джимъ.
— Страшно жарко, и васъ томитъ жажда, вотъ вы и не въ полномъ разсудк, масса Томъ. Но какое чудное озеро! Право, не знаю, какъ и дотерпть до тхъ поръ, пока мы къ нему долетимъ; пить хочется мн такъ, что страсть!
— Ну, и придется же теб потерпть… и все понапрасну, потому что нтъ тутъ озера, говорю я теб.
— Джимъ, — сказалъ я, — не спускай глазъ съ озера, я тоже не спущу.
— Будь спокоенъ! Честное мое слово, я не могъ бы отвернуться, если бы даже хотлъ!
Мы мчались быстро въ ту сторону, отсчитывая мили за милями, какъ ничто, а все не могли приблизиться къ озеру и на дюймъ, а потомъ, совершенно внезапно, оно у насъ и исчезло! Джимъ пошатнулся и чуть было не упалъ. Опомнясь немного, онъ проговорилъ, задыхаясь, какъ рыба:
— Масса Томъ, это тнь, вотъ оно что, и я надюсь, что Господь не допуститъ, чтобы мы увидали ее еще разъ! Здсь было когда-нибудь озеро, но что-нибудь съ нимъ приключилось, и оно сгибло, а мы видимъ теперь его тнь. И видли уже дважды, это доказательство. Въ степи этой водятся привиднія… водятся, это ясно. О, масса Томъ, уберемся мы отсюда! Мн лучше умереть, чмъ пронести еще одну ночь здсь съ тнью этого озера, которая можетъ придти выть тутъ около насъ, а мы будемъ спать, не подозрвая опасности, въ которой находимся!
— Тнь, гусь ты такой! Это просто дйствіе зноя, воздуха и жажды на наше воображеніе. Если бы я… Давай-ка сюда зрительную трубку!
Онъ схватилъ ее и сталъ смотрть вправо.
— Летитъ стая птицъ, — сказалъ онъ. — Он направляются къ западу, на перекосъ нашего курса, и съ какой-нибудь цлью: за питьемъ или пищей, или за тмъ и за другимъ вмст. Поворачивай на правый бортъ!.. Держи руль!.. Спустись!.. Такъ… легче… умрь ходъ.
Мы уменьшили скорость, чтобы не перегнать птицъ, и слдовали за ними, держась въ четверти мили отъ нихъ позади; такъ прошло полтора часа, но когда мы снова были готовы придти въ отчаяніе, потому что жажда мучила насъ въ невыразимой степени, Томъ произнесъ: