Трудное время
Шрифт:
В последнее время Щетинин стал работать еще больше прежнего. Он проводил целые дни на хуторе или в лесу; домой возвращался большею частию поздно вечером усталый, измученный, наедался за ужином простокваши и ложился спать. Споры с Рязановым прекратились совершенно. Это случилось вдруг, точно по взаимному соглашению: оба в одно и то же время перестали спорить, и кончено. Разговоры стали сводиться все больше и больше на простую передачу сведений, возражения ограничивались легкими замечаниями, вроде того, что да, разумеется, понятное дело; ну, оно, я тебе скажу, а впрочем... Конечно... и т.д. Случалось иногда, что Щетинин увлекался каким-нибудь рассказом, а Рязанов слушал молча и рассматривал
– Ты что молчишь? Разве я не знаю, что ты думаешь?..
– Тем лучше для тебя и тем приятнее для меня, - отвечал Рязанов, и сам начинал рассказывать Марье Николавне о том, например, как они со Щетининым, в бытность свою в университете, учились маршировке.
– Славное это время было, - говорил Рязанов, - Кончатся, бывало, лекции, наслушаешься там всякого этого римского права, соберешь тетрадки и в манеж. Главное, близко, вот чем хорошо. Инспектор об одном только и просит, бывало: "Не заваливайтесь, господа, ради бога! Сделайте одолжение, подайтесь грудью вперед!" Ну, и подашься.
– Особенно хорош, я помню, был, - продолжал Рязанов, - Троицкий один: семинарист, лет тридцати уж он был, из Оренбурга пешком пришел учиться, занимался историей; уж он теперь профессором. Так вот, бывало, мyка-то; не может налево кругом повернуться, что хотите вот. А росту был громадного, сутуловатый, руки длинные. Инспектор пристает к нему: "Господин Троицкий, стойте прямей! Унтер-офицер, поправь господина Троицкого! Чувствуете ли вы локтем товарища?" - "Чувствую-с, Федор Федорович, батюшка, чувствую-с..." а сам даже зубами заскребет.
– И вы учились маршировать?
– спрашивала Марья Николавна, с особенным любопытством всматриваясь в Рязанова.
– И я учился, и глаза на-пра-во делал, все как следует. Как же-с.
– Ну, что это!
– с недовольным видом говорила Марья Николавна.
– Зачем же вы это делали?
– А чем же я хуже других?
Впрочем, Марья Николавна этими рассказами не довольствовалась; она всякий раз, когда оставалась вдвоем с Рязановым, старалась завлечь его в серьезный разговор; кроме того, брала у него книги и прочитывала их одну за другой без остановок. Гуляя по саду, она подходила к его окну и вызывала гулять. Иногда они уходили далеко в поле или бродили по берегу. Она расспрашивала его о том, что делалось прежде, чем делается теперь, и жадно слушала эти рассказы; при этом лицо ее становилось все серьезнее и сосредоточеннее, иногда она даже плакала, но потом быстро утирала слезы и начинала махать себе платком в лицо. Один раз, после такого разговора, она спросила Рязанова:
– Послушайте, неужели он этого ничего не знает?
– Как не знать.
– Так почему же он мне этого никогда не рассказывал?
– Не знаю.
– Я ему этого никогда, никогда не прощу, - говорила она, и глаза ее гневно метались кругом.
Домашнее хозяйство шло своим порядком: она им почти не занималась. Щетинин этих прогулок как будто и не замечал; один раз только он спросил жену:
– А что же твоя школа?
– Да я ее отложила до осени, - отвечала Марья Николавна.
– Теперь лето, кто же будет заниматься?
– жарко.
Щетинин посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал и начал петь. Она заговорила о другом.
– Почему вы перестали спорить с Александр Васильичем?
– спросила она Рязанова.
– Да вы видите, что ему это неприятно.
– Так что ж такое?
– Зачем же я буду безо всякой нужды раздражать человека?
– Да, это правда. Ну, так вы со мной по крайней мере спорьте! Я очень люблю, когда вы спорите.
Марья
Один раз вечером он сидел в своей комнате и собирался идти гулять; вдруг входит Марья Николавна.
– Приходите к нам сейчас!
– Зачем?
– К нам гости приехали, и одна барыня тут есть. Мне очень хочется, чтобы вы ее видели.
– К чему же это нужно?
– Ни к чему не нужно, а так... Ну, я вас прошу.
Рязанов пожал плечами.
– Приходите же!
Марья Николавна подобрала свое платье и побежала в дом.
Рязанов застал гостей на террасе: Марья Николавна разливала чай; рядом с нею сидела дама лет тридцати пяти, с худощавым лицом и немного прищуренными глазами, которые она старалась сделать проницательными. Тут же немного поодаль стоял знакомый Рязанову посредник, Семен Семеныч, и разговаривал с мужем этой дамы. Марья Николавна улыбнулась и познакомила Рязанова с гостями. Он сел к столу. Приезжая дама прищурилась еще больше, но, встретясь глазами с Рязановым, заморгала и начала чесать себе глаз. Посредник в то же время говорил ее мужу:
– Что же мне прикажете делать? Их вон нелегкая угораздила, - три года сряду горят. Горят, и кончено. Что с них взять?
– Да нельзя ли хоть что-нибудь получить?
– приставал помещик.
– Вы в мое положение войдите: мне жену за границу нужно отправлять. Нельзя ли их переселить, что ли?
– Да вы их сколько раз уж переселяли?
– Что ж такое? Ну, два раза. Эка важность!
– Ну, как же вы хотите? Это бесчеловечно. А третий раз переселите, так и вовсе по миру пойдут.
– Да ведь не то, чтобы в самом деле, а нельзя ли по крайней мере хоть припугнуть их переселением?
– Идите чай пить, - позвала их Марья Николавна.
– Нет, вот-с, я вам доложу, Марья Николавна, - говорил посредник, принимая стакан.
– Merci, я без сливок. Досталось мне в участке именьице, Отрада село, - знаете? Две тысячи недоимки, третий год не платят. Что хотите вот! Предместник мой, Павел Иваныч, бился, бился, так и бросил: ничего сделать не мог. И роту водили, и драли-то их - ничего. А я в три недели взыскал все до последней копейки и пальцем никого не тронул.
– Как же это?
– спросила Марья Николавна.
– А очень просто: приехал, созвал, - деньги!
– нету денег, и кончено. Народ - разбойники.
– Так нету денег?
– нету. Хорошо я сейчас, кто первый попался из толпы, - сюда его! Ты не хочешь платить?
– Не хочу.
– Взять его! Другого: ты не хочешь платить?
– Батюшка, отец родной!
– Без разговоров! Взять его! Да таким манером отобрал десять человек, - в анбар, на хлеб и на воду! Время-то, знаете, рабочее, мужику каждый час дорог, - сиди! Старшине сказал: -ты мне отвечаешь за них. Если ты, да у меня, да хоть одну ракалию выпустишь, - всех сыновей твоих в солдаты! Только ты их и видел. Отлично. А сам уехал. Через неделю приезжаю, - Ну, что, голубчики? Как?
– Кормилец, батюшка, помилуй!
– Ага! Покаялись? Что-о?
– прикажи нас наказать!
– Нет, зачем же? Я вас наказывать не буду, а вот ступайте-ка вы теперь же, при мне, на село и просите своих, чтобы они вас выручили!
– пустил их - через полчаса семьсот целковых принесли. Прекрасно. Засадить их еще на неделю! Да ведь я вам скажу, до чего-с: как щепки исхудали, глаза впалые. Приезжаю в другой раз - опять та же комедия. В три недели все до последней копейки взыскал.