Трудное время
Шрифт:
– Это всё партизаны?
– Партизаны.
– И по-твоему выходит так, что везде, где только есть мошенники, там и война? Так, что ли?
– Не совсем так.
– Как же?
– А вот как: везде, где есть сильный и слабый, богатый и бедный, хозяин и работник - там и война; а какая она - правильная или неправильная, это уж не наше дело разбирать.
Щетинин опять замолчал.
– Это, брат, Иван Степаныч даже знает, - продолжал Рязанов,
– Он мне на днях еще говорил: "Какая, говорит, штука! Я в "Московских ведомостях" вычитал, на всем свете
Щетинин нехотя улыбнулся и, подумав, сказал:
– Это значит, по-твоему, что хорошей прислуги незачем и желать. Так, что ли?
– Отчего же? Желать никому не запрещается. Можешь желать все, что тебе угодно.
– Но ты находишь, что это желание безрассудно.
– Нет. Я нахожу только, что оно немножко оригинально. Это все равно, если бы я пожелал, например, чтобы у тебя вдруг вскочил хороший волдырь на лице или чтобы ты схватил хорошую горячку. Согласись, что ведь это было бы очень оригинальное желание? Не правда ли?
Рязанов поднимал с полу книги и подавал их Марье Николавне.
Щетинин сидел задом к письменному столу, откинувшись на кресле и заложив руки под затылок; на лице его бродила какая-то неловкая, напряженная улыбка; он молча долго водил глазами по комнате, как бы соображая что-то, наконец кашлянул и заговорил, расставляя слова.
– Вот ты там все толкуешь - то не так, другое не так...
– Да, - нагнувшись над книгою, сказал Рязанов.
– А между тем вот уж скоро месяц, как ты приехал; было ли так хоть один раз, чтобы ты мне подал дельный, практический совет, сказал ли ты мне хоть что-нибудь такое, из чего бы я мог извлечь прямую, действительную пользу? А? Вспомни-ка!
Рязанов поднял кипу книг и, держа ее в руках, отвечал:
– Да. Если ты меня приглашал сюда затем, чтобы советоваться со мною о своем хозяйстве, так я тебя поздравляю.
Сказав это, он передал Марье Николавне последние лежавшие на полу книги и вытер себе платком руки.
– Ну, разумеется, не за этим, - быстро заговорил Щетинин, - это ты очень хорошо знаешь сам. Нет, я думал, что вообще твои мнения имеют больше... практического основания.
– И ошибся. Это жаль!
– Нет, совсем не то. Я давно знаю, что мы с тобой в некоторых вещах не сходимся; но именно на эту разность-то в наших взглядах я и рассчитывал. Я думал, что, высказывая свои убеждения, ты мне уяснишь мои собственные.
– Мм...
– промычал Рязанов.
– Да, - торопливо перебил его Щетинин.
– Давно известна пословица, что du choque des opinions jaillit la verite 7.
– Как ты сказал?
– Я говорю: du choque des opinions jaillit la verite.
– Это не то, что plenus venter non studet libenter 8?
– Нет, не то.
– Не то! Ну, так что же дальше-то?
– Да нет, видишь ли, - не слушая, продолжал Щетинин, - это ведь само собой как-то делается. Я говорю, ты мне возражаешь: таким образом борются два мнения. Согласись, что только тогда и выходит какой-нибудь толк, когда борются два противоположные начала: свет и тьма, добро и зло, плюс и минус...
–
– Да! Ну черт с ним! Впрочем, все равно; дело не в сравнении.
– Конечно. Хорошие практики всегда бывают плохие теоретики.
Марья Николавна улыбнулась и села.
– Да. Так вот я и говорю, - несколько недовольным тоном продолжал Щетинин, - Нужно только, чтобы спорящие взаимно уважали мнения друг друга.
– Это зачем же?
– Как зачем? Если мы не будем уважать мнений один другого, что же это будет?
– Спор будет.
– Нет, уж это, по-моему, драка.
– И по-моему тоже.
– Стало быть, в этой словесной драке кто кого побьет, тот и прав?
– Тот и прав. Разумеется. Других споров и не бывает.
– Нет, брат; я таких споров не одобряю.
– Ты, стало быть, такие любишь, чтобы оба были правы?
– Нет. По-моему, если спорить, так спорить так, чтобы не оскорблять противника.
– Правило похвальное. Это что говорить. Только я все-таки не понимаю, к чему ты вел всю эту канитель.
– А я хочу сказать, что вообще я замечаю в последнее время какое-то ожесточение во всех, решительно во всех.
– А прежде не замечал? Так это значит, что ты не только во мне, но и вообще разочаровался в людях. Так?
– Да нет; видишь ли, человек я мирный, я люблю людей, и не могу я, ну, просто не могу смотреть на них как на врагов, против которых надо ежеминутно принимать предосторожности, ежеминутно ждать подкопов... Не могу я этого. Ну, что ты хочешь, вот - не могу, да и все.
Говоря это, Щетинин ни на кого не глядел и перочинным ножом скоблил письменный стол.
– Да; вот, говорят, во дни Соломона 9, - сказал Рязанов, - жить было хорошо: всякий сидел под кущей своей и под виноградом своим, а царь Соломон сидел на престоле и судил всех сам. Ни споров, ни драк в то время не было.
– А по правде тебе сказать, ей-богу лучше было, чем теперь, - заметил Щетинин.
– Кто же виноват, любезный друг, что ты с такими мирными наклонностями и принужден жить в такое военное время? Как же быть теперь? Уж я, право, и не знаю.
– Я, брат, знаю, как мне быть, - вставая, сказал Щетинин.
– Ну, а знаешь, так, стало быть, и разговаривать не о чем, - тоже вставая, сказал Рязанов и ушел.
Щетинин постоял у окна, посвистал, потом спрятал руки в карманы и, поглядывая себе на ноги, медленно пошел к двери.
– Послушай, - заговорила Марья Николавна.
– Что тебе?
Щетинин, не оборачиваясь, остановился в дверях.
– По-каковски это он тебе сказал тогда?
– По-латыни.
– Что же это значит?
– Так, вздор.
Щетинин сделал шаг вперед.
– Нет, не вздор, - вслед ему сказала она.
Щетинин остановился было на одно мгновение, но в ту же минуту поправился и ровным шагом вышел из комнаты.
IX
Наступило самое жаркое время; начался покос, рожь забурела; знойный, удушливый ветер лениво бродил по озерам, чуть-чуть нагибая верхи камышей. А то вдруг закрутит, взовьется кверху черным столбом и пойдет по полям... Небо стояло синё и безоблачно, по ночам грозы бывали.