Время жнецов
Шрифт:
— Что необычного ты, Савелич, заметил за Анфисой в прошедший день. Как себя вела Груздева? Нервничала, торопилась или, наоборот, спокойной выглядела? Вспоминай!
— Так давеча я поднялся раненько, кажется… Агата, пса своёго, покормил. Знамо, что собак во дворах, выходящих на набережную, содержать нельзя. Но Агашка мой, он ласковый и шибко не брехливый, тихо житвёт… Потом уж за метлу взялся… И мёл, мёл, мёл…
— Савелич, мил человек! — прервал Бубнова Лавр Феликсович. — С этого места твоего романа пропусти три главы и приступай к сути.
— Чего
— Про Груздеву давай, Савелич. Про Груздеву… Когда видел её в последний раз?
— Ну… Я вечерять собирался, как она во двор выпорхнула расфуфыренная вся… Улыбчивая и радостная была. Спешила куда-то, — напрягая память, сообщил дворник, но сам разговор был ему в тягость, похмелье давало себя знать головной болью, дрожью тела и тошнотой.
— Поклонника её видел? — наседал на бедолагу Сушко.
— Со стороны, господин полицейский, — ответил дворник. — Страннный он, ей Бог… В чёрный плащ всё кутался да боком стать норовил… Лика своего не казал. Ростом же высок, а манерами на благородного походит. Вот…
Вяземский знал, что во время опроса свидетеля, Сушко перебивать нельзя, а все свои вопросы и уточнение следует оставить на потом, но в порыве внезапного озарения тронул Лавра Феликсовича за локоть. Сушко пристально глянул на судебного медика и согласно кивнул.
— Голубчик, — вкрадчиво произнёс Вяземский. — А вспомни-ка какое украшение было на шее у Груздевой? Опиши его, Савелич.
— Так была… Бляшка на тонкой цепи, шибко блестючая, верх круглый на пополам, а низ остренький такой, — напрягая память, ответил дворник.
— Золотое сердце, — поправил Бубнова Вяземский. — А теперь, милок, вспомни, та бляшка была чистая или с картинкой какой?
— Что-то там было намалёвано, не вспомнить сейчас… Никак, — потуги дворника были перехвачены силой похмелья, он ничего не мог и не хотел вспоминать, скорее бы в покое оставили.
— Савелич, глянь-ка сюда, — Вяземский не оставлял попыток выяснить суть изображения на украшении Груздевой. В его правой руке появилась монета, а в левой он держал раскрытый бокнот с вложенным карандашом. — Возьми вот на четушку. Нет, не для пьянства, а лишь памяти для. Доволен? Теперь рисуй на бумаге знак, что на золотом сердечке увидел.
Глаза Савелича вспыхнули нездоровым, лихорадочным огнём, а в углах рта появились хлопья запёкшейся пены. Одной рукой он хищно хапнул денежку, и тут же взялся за карандаш, а другой схватил блокнот.
— Вспомнил, — гулко сглотнув, коротко бросил дворник. — Большой кружок, а в нём эдакая загогулина. Сказав так, в большой круг дворник поместил букву Р.
— Буквы О и Р! — подвёл результат своих усилий Вяземский. — У меня всё, Лавр Феликсович. А у вас?
— А у меня нет, Пётр Апполинарьевич, — возразил Сушко. — Скажи-ка, Савелич, а как двигался поклонник Груздевой и было ли что-нибудь необычное в его внещности?
— Он немножечко, совсе чуть-чуть, косолапил и постояноо берёг больное горло, — раздумывая, ответил дворник.
— Больное горло? —
— Так он его всё время в какую-то тряпку кутал. Ей-ей, больной человек, — уточнил дворник.
— Шейный платок! — сделал вывод Сушко. — Савелич, к обеду жди нашего делопроизводителя, покажешь ему комнату Груздевой и свидетелей для обыска обеспечишь. Спасибо за помощь, мы уходим, а ты запри ворота и сиди смирно. Не дай тебе Бог в запой удариться. Ты меня понял?
— Так точно, вашскоблагородь! — ответил дворник и вытянулся по-военному.
— Где служил, братец? — улыбнувшись, спросил Сушко.
— Рядовой 36-го Орловского генерал-фельдмаршала князя Варшавского графа Паскевича-Эриванского пехотного полка, — гордо ответил бывший бравый солдат и теперешний дворник Бубнов, а потом с сожалением добавил. — Мои однополчане, братушки-побратимы у Шипки головы сложили — все полегли, а меня ранило сильно. По ранению и демобилизовали, так я в Петербурге осел… Живу-скриплю, круглый год двор мету да истопником зимой подрабатываю… Теперича, окромя Агашки, рядом со мной не единой живой души нетути. Не знаю уж, кто из нас раньше помрёт…
— Вольно, братец! И прости за жёсткость моего тона. Командира вашего, полковника Пичугина, Пётра Аристарховича я лично знал. Геройским оказался этот человек. И ещё, ради Бога, не пей, братец, не губи себя. Вас, живых свидетелей Балканских побед 1877–1878 в живых совсем немного осталось. Вот, держи рубль да потрать его на еду, а не на водку… — с горечью ответил Лавр Феликсович и, взяв Вяземского под руку, вывел того за ворота.
Рассвет настойчиво прорывался через серое северное небо — восток уже розовел всполохами утренней зари.
— Пора закругляться, Пётр Апполинарьевич, — решительно сказал Сушко. — Я в Сыскную, оставлю отчёт Путилину. Предлагаю встретиться у нас в полдень. Хочу совместно составить план розыска убийцы, и в этом ваша помощь будет определённо необходима. По пути в Сыскную я подброшу вас до дома. Весьма поучительной для меня оказалась возможность совместной работы, а знакомству нашему, я, тем более, рад.
— Из дома я телефонирую помощнику в морг Обуховской больницы и поручу заняться телом Груздевой. Карлу Альфредовичу я вполне доверяю, экспертное заключение привезу с собой ко времени вами обозначенному. Взаимно рад знакомству, Лавр Феликсович. Пора немного отдохнуть, мозгу требуется целительная пауза, — поделился своими планами Вяземский.
Пролётка отправилась в обратный путь. Вопреки предсказаниям Путилина, мещанин Лавр Феликсович нашёл с дворянином Вяземским общий язык, но не потому, что Сушко был каким-то особым или особенным, а потому, что сам Пётр Апполинарьевич этого пожелал. Нежданно-негаданно судьба сблизила два крепких характера, две самодостаточные личности, потому не столкнула их лбами, а свела вместе ради общего дела и взаимного интереса.
Глава 6
Глава 6. Ниточки из клубка преступных тайн.