Время жнецов

Паутов Вячеслав

Теперь уже Вяземский вопросительно глянул на Лавра Феликсовича. И Сушко, удивившись неосведомлённости собеседника, пояснил:

— Роза с четырьмя острыми лепестками, собранными в бутон, является тайным знаком для определённого круга посвящённых. Так обозначаются бордели для посетителей из высшего света. Никогда не видели таких роз? Мой шеф, Иван Дмитриевич Путилин, называет их, не иначе как, «четыре языка похоти» — сладострастие, прелюбодеяние, продажное удовольствие и вожделение тайной любви. На удивление, здесь действительно слушают музыку и наполняют под неё великосветские желудки. Однако, моя интуиция так и тянет

проникнуть в эту «Гостиную…», чтобы побеседовать с хозяйкой на предмет угрозы её жизни и здоровью. Только вот, где взять пригласительный билет?

Сейчас настал черёд улыбнуться Вяземскому, и тот заметил:

— Ну-ну… Лавр Феликсович, для того, чтобы попасть туда пригласительный билет мне не нужен. В этом заведении, как и в театре, всё начинается с вешалки, а гардеробщик, по части внутренних секретов и перипетий, похлеще швейцара «Палкинъ» будет. Вы пойдёте за мной, но ради всего святого, не светите полицейским значком, молчите и делайте, как я скажу… Идёт?

— Непременно! — заявил Сушко и потёр руки, в ожидании какой-то грандиозной аферы. А Вяземский, достав из жилетного кармана фамильный перстень с буквой «В», надел его на средний палец правой руки.

После решительного звона дверного колокольчика дверь «Гостиной…» широко отворилась и на пороге появился человек в синей ливрее, который, поклонившись, проводил посетителей к гардеробу. В глубине помещения-зала располагались ряды столиков, покрытых длинными золотистыми скатертями с вазами цветов по центру, у каждого столика по два венских стула, а у фронтальной стены высилась широкая сцена. На левой стене были видны двери в кухню, откуда слышались мерные звуки колки льда, в помещение официантов, гримёрку для музыкантов, но особое впечатление производило сооружение из длинных деревянных полок, уставленных бутылками с алкоголем на любой вкус. На правой стороне зала между окнами висели афиши известных музыкантов — композиторов и исполнителей. В этот час в помещении были лишь уборщики и официанты, которые готовили зал к предстоящему концерту. Вяземский, а за ним и Сушко, степенно направились к пустующему пока гардеробу. Гардеробщик, мужчина за сорок, с приличной лысиной и дежурной улыбкой, в ожидании представления появившихся в неурочный час господ, испытующе глянул на Вяземского. А тот, заложив правую ладонь за борт пиджака и демонстрируя фамильный перстень, для пущей убедительности слегка сдвинув брови, тут же заявил:

— Князь Вяземский по поручению Георгия Александровича!

Гардеробщик, вытянувшись в струнку, замер, а Сушко обомлел от такого сюрприза со стороны Петра Апполинарьевича.

— Чем можем служить, ваша светлость? — наконец отмер гардеробщик и подобострастно поклонился. Вяземский, как будто не замечая реакции гардеробщика, продолжил в том же духе:

— Милейший, соблаговоли проводить меня к мадам де Лавинь. А мой бодигард… — тут Вяземский красноречиво глянул на Сушко, — останется здесь.

Человек в ливрее, бережно взяв Вяземского под локоток, вполголоса сообщил:

— Ваша светлость, нам сюда, ступайте осторожно… Здесь ступеньки.

Кабинет Каро де Лавинь находился за гримёркой. Оставив Вяземского у самой двери и извинившись за задержку очередным поклоном, слуга исчез для доклада хозяйке о появлении князя Вяземского. И вот дверь гостеприимно отворилась. Перед её порогом застыла женщина зрелой, но неповторимой

красоты. Она разительно отличалась от той, что была изображена на витрине заведения — эта Каро оказалась живой и трепетной до самой последней клеточки своего тела и души.

— Пётр Апполинарьевич Вяземский, — представился судебный медик и шагнул внутрь кабинета де Лавинь. А уже через мгновенине поцеловал грациозно подставленную руку красавицы, благоухающую восхитительным французским парфюмом «Guerlain».

— Зовите меня Анной, Пётр Апполинарьевич. Имя Каролина мне не очень нравится. Я долгое время жила в Париже и, как видите, не прижилась, а совсем недавно вернулась в Петербург. До этого я хорошо уживалась с именем Анна Аракчеева. Что же мы стоим, присаживайтесь, князь, — мелодичным, как звук скрипки, голосом произнесла де Лавинь.

— Прошу прощения, мадам Анна, я тоже не совсем князь, но урождённый дворянин уж точно, — откровенностью на откровенность ответил Вяземский.

— Да, сударь, по моему прошлому пребыванию в Петербурге я вас совсем не помню.

За эти короткие минуты начала знакомства и непринуждённой беседы, Вяземских успел хорошо рассмотреть де Лавинь. Она не смогла скрыть от собеседника тревогу в глазах и, чуть заметные на первый взгляд, круги под глазами от бессонных ночей, мимолётное подрагивание, окрашенных красной «Ne m’Oubliez pas», губ. Но сейчас спрашивать о причине этих душевных переживаний, Вяземский считал преждевременным — ещё не достигнут тот уровень психологического комфорта, когда обо всём можно говорить свободно, без опаски непонимания или невосприятия тонких душевных нюансов беседы мужчины и женщины. Потому, чтобы облегчить этот процесс, Вяземский спросил о, казалось бы, нейтральном:

— А какой скрипичный концерт ваш самый любимый?

— Очень люблю Паганини, а у него «Caprice No. 24», — ответила де Лавинь, и её глаза потеплели, а щёки тронул румянец.

— Прошу прощения, мадам Анна, сыграйте Паганини. Очень прошу! — сказал Вяземский, таким голосом, совсем не унижаясь, каким просить мог только он. На женщин Пётр Апполинарьевич всегда влиял совершенно определённым образом: они тянулись к нему, потому что видели и чувствовали в Вяземском то, что искали в каждом мужчине — мужественность, верность и надёжность.

Мадам Анна встала и достала из шкафа скрипку со смычком. Привычным движением устроив инструмент на левом плече, пальцами проверила верность настройки, и, удовлетворённо кивнув, пустила в ход смычок. Она играла восторженно и так проникновенно, что зацепила Вяземского за живое: душа его воспарила, а глаза увлажнились. Но это нисколько не помешало Петру Апполинарьевичу увидеть на столе де Лавинь «Санкт-Петербургские ведомости», развёрнутые на статье Г. Д. Белосельцева «Время жнецов». Когда музыка смолкла, Вяземский восторженно воскликнул:

— C’est magique! Bravo!

И тут же перешёл на русский:

— Это просто волшебно! Браво!

Де Лавинь была польщена реакцией мужчины на свою игру, а пик взаимного понимания оказался достигнут. Потому Петр Апполинарьевич спросил напрямую:

— Сударыня, поведайте мне, что вас беспокоит. Мне кажется, я сумею помочь.

Анна грустно улыбнулась и обречённо ответила:

— Мой патрон Григорий Александрович в любом случае позаботится обо мне… Не стоит беспокоиться, Пётр Апполинарьевич. Право, не стоит.