Яков. Воспоминания
Шрифт:
— Я о Вас думаю, — ответил я ей совершенно искренне.
И нежно, осторожно взял ее руку.
— Вы мой ангел-хранитель, — сказал я, перебирая в ладонях нежные маленькие пальцы, целуя каждый из них. — Вы всегда рядом.
Анна смотрела мне в глаза очень серьезно, будто боялась, что я шучу. Я не шутил, ни минуты. Я в жизни не говорил ничего более важного и более серьезного. И она поняла, почувствовала это и нежно сжала мою руку в ответ. И мы еще очень долго сидели так, взявшись за руки, не в силах разорвать эту связь взглядов, рассказывая друг другу глазами о нашей любви.
====== Двадцать третья новелла. Конфидент. ======
Просто
Но любые мгновения оканчиваются рано или поздно. Но самое главное, что рано или поздно приходит момент, когда взгляды уже не могут заменить слов. Мое безграничное счастье продлилось лишь несколько дней, во время которых мы с Анной, встречаясь ежедневно, бродили по парку или, реже, сидели в кафе, и разговаривали обо всем на свете. Я расспрашивал ее о духах, пытаясь на самом деле понять, что она видит и чувствует. Мне было это важно, раз уж я решил принять то, что их указания полезны. Анна старательно рассказывала, пыталась объяснить. Но я все равно не понял ровным счетом ничего, кроме, пожалуй, того, что если Анна Викторовна говорит, что дух что-то сказал, следует к этому прислушиваться.
И все бы, наверное, было хорошо, если бы можно было разговаривать лишь о духах. Но Анна тоже спрашивала. И интересовала ее моя жизнь. Я рассказал ей столько, сколько мог, но, к сожалению, мог я немного. И передо мной снова встала неразрешимая задача: как и что сказать, чтобы не солгать, но в то же время не говорить того, о чем нельзя упоминать. Снова, как и много раз до этого, моя работа встала у меня на пути, властно заявляя о своих правах. Я не мог посвятить Анну Викторовну во все. И даже не в том дело, что я боялся за нее, хотя и это было несомненно. Я просто не имел права рассказывать многое, это было бы разглашением государственной тайны.
А теперь попробуйте объяснить это молодой любящей женщине, не желающей замечать никаких преград на своем пути и ревнующей при том. Я попробовал. И все закончилось очередной ссорой. В один из дней Анна Викторовна попросила меня рассказать о том, что меня связывало с Ниной. Эта тема по-прежнему оставалась болезненной, но именно потому Анна снова и снова к ней возвращалась. В этот раз, я видел это, она собрала все силы, собираясь держать себя в руках и разобраться во всем до конца. Но мои объяснения не устроили ее своей недостаточной определенностью, и она снова рассердилась. Я не сдержался в ответ, ее ревность и недоверие обижали меня. Снова встал вопрос о том, что я не все могу рассказать пока. И Анна Викторовна ушла в гневе, попросив меня ее не беспокоить до тех пор, покуда не наступит то время, когда я смогу разговаривать честно и прямо. Я не стал ее догонять. То, что Анна заподозрила меня в нечестности, больно меня ранило. Я всегда и во всем был честен с нею. Я мог бы сочинить кучу историй, чтобы избежать ссоры, и она осталась бы довольна. Но я предпочел сказать правду, пусть и в том виде, в котором мог сказать ее. Так за что же меня обвинили во лжи?
Впрочем, обида миновала достаточно быстро. Я никогда не умел долго на нее сердиться. Но, поразмышляв над сложившейся ситуацией очень серьезно, я решил, что все к лучшему. Поддавшись чувствам, захваченный эмоциональным
С того разговора мы не виделись больше. Я не искал встреч, а Анна Викторовна забыла дорогу в управление. Тосковал я по ней немыслимо. Ночи вновь превратились в пытку, возвращая меня в снах в краткий период счастья. И после таких снов я подолгу стоял в темноте у окна, проклиная все на свете и в первую очередь себя самого. Мучила меня и ревность, разумеется. Мне было известно, что Разумовский на правах соседа часто бывает у Мироновых и порой прогуливается с Анной Викторовной в саду. Франт, следящий за домом князя, докладывал мне обо всех его перемещениях, даже не подозревая, какую бурю в моей душе вызывают эти сведения.
Постепенно бесконечное напряжение и непреходящая тоска погрузили меня в отчаяние. Не то отчаяние, которое рвет болью душу так, что хочется кричать. Это было отчаяние побежденного. Я понял, что проиграл жизни эту схватку. Бессильный что-либо изменить в ситуации, я смирился с неизбежным: я потерял любовь самой замечательной женщины на свете. Что ж, пусть она будет счастлива, ничего иного я не мог бы ей пожелать. Для меня же остается долг, честь и работа. Это не приносит радости, но, по крайней мере, полностью оправдывает мое существование в этом мире.
Я вновь пытался забыться, погрузившись в работу с головой. Снова, как когда-то, я с жадностью накидывался на любые дела и загонял своих подчиненных. Господин Трегубов не мог на меня нарадоваться. Но постепенно я стал замечать, что сколько бы я не работал, это не помогает забыться. Это даже засыпать не помогало. И лишь чудовищное ощущение непрерывной усталости окутывало меня душным одеялом, мешая думать и чувствовать. Заботливый Коробейников заметно тревожился и пытался, как мог, заботиться о моем здоровье, что, разумеется, вызывало мое раздражение, за которое после становилось очень стыдно. Ему я тоже не мог ничего объяснить, пусть и по другим причинам. Я вообще никому ничего не мог объяснить. И изменить ничего не мог. И это бессилие, казалось, убивало меня день за днем.
Вот так и текли дни за днями, постепенно делая осень все больше похожей на зиму. Впрочем, за погодой я следил не слишком, мне все время было холодно.
Сообщение об убийстве в гостинице пришло ранним утром. Помню, я еще подумал тогда, что наша лучшая Затонская гостиница так и в самом деле прогорит. Третье убийство в ее стенах за последние полгода популярности ей не прибавит.
Войдя в комнату и взглянув на труп я даже остановился в изумлении. Мне пришлось повидать в жизни немало, да и Затонск, при внешней своей патриархальности и приверженности традициям удивлял меня часто, но труп мужчины, одетого в женское платье, я увидеть все же не ожидал. Причем, судя по крови и повреждениям, покойник был одет в это платье еще до смерти. Я осмотрел всю комнату. В принципе, было ясно, как произошла эта трагедия.
— Думаю убитая, то есть, убитый, сидел за столом, перед зеркалом — сказал я Коробейникову, осматривающему труп. — Преступник подошел сзади, и удар был нанесен острым предметом справа в шею.
— И после этого жертва, правой рукой зажав рану, — продолжил мою мысль Антон Андреич, — видимо, левой схватила вот этот нож для резки бумаги.
Он поднял с пола нож, лежащий возле жертвы. Крови на нем не было.
— Возможно, — согласился я. — А возможно, он попытался подняться, замахнулся и получил два смертельных удара в грудь.