Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2

Коллектив авторов

сандра Андреевна начала волноваться.

— Не утонул ли Саша, не случилось ли с ним чего-

нибудь?

Но вот под окном послышались знакомые шаги. Алек­

сандр Александрович возвращался домой.

С Александрой Андреевной я встречалась почти

ежедневно. В конце сентября я уехала, и с тех пор мы

уже никогда больше не виделись, но продолжали перепи­

сываться почти до самой ее смерти.

Тут я позволю себе сказать несколько слов

об отно­

шениях между матерью Блока и его женой. Эти отноше­

ния сыграли очень большую и, я бы сказала, роковую

роль в его жизни.

Они были трудными и сложными. По-моему, зависело

это главным образом от того, что обе были натурами не­

заурядными. По складу характера, по мироощущению, по

темпераменту, по внешности они были совершенно проти­

воположны друг другу. Мать — романтик, с некоторой до­

лей сентиментальности в высоком, старинном понимании

этого слова. На малейшую бытовую, житейскую неувязку,

на всякую душевную даже не грубость, а царапину она

реагировала болезненно, и ее чувствительность была пре­

дельна.

373

Любовь Дмитриевна была здоровая, сильная, полно­

кровная — как внешне, так и в отношениях к людям, к

событиям, в своем мироощущении, что очень хорошо

действовало на Блока, но столь глубокое различие между

Александрой Андреевной и Любовью Дмитриевной созда­

вало множество поводов для сложных и тяжелых кон­

фликтов, создавало напряженную атмосферу, в которой

порой задыхался такой чувствительный и нежный чело­

век, как Блок.

Жена и мать прекрасно понимали это, но не могли

преодолеть себя и не в силах были ничего изменить в

своих взаимоотношениях. После смерти Блока я получи­

ла, спустя неделю, от Александры Андреевны письмо, где

есть такая фраза: «Вы знаете, что его погубило. А мы с

Любой не сумели сберечь... не сберегли!»

В этот день я осталась у них к обеду и лишь поздно

вечером вернулась к себе.

В этот мой приезд я бывала у Блоков почти ежеднев­

но, то к обеду, то вечером. Много времени проводила с

Александрой Андреевной, бывала с Любовью Дмитриев­

ной. Но в доме в это время царила именно та сгущенная

атмосфера, о которой я упомянула, и Блок был мрачен,

много курил и молчал.

Однажды после обеда, в прохладный осенний вечер, мы

вышли с Александром Александровичем прогуляться и

направились к Летнему саду. Он шел угрюмый, молчал,

не отвечал на мои вопросы, может быть, даже не слушал

меня. Дойдя до Летнего сада, мы сели в аллее

на скамью.

Уже гасла вечерняя заря, сквозь ветви дерев багряный

отсвет ложился на бурую землю, устланную прелым ли­

стом, на белые статуи, на дальние дорожки. Располагаясь

на ночлег, в старинных липах каркало воронье, за решет­

кой сада звенел и шумел город, а в саду было тихо, почти

безлюдно. Я вдыхала осенний терпкий воздух, порой где-

то вверху, между деревьями, шелестел ветер, и нас поли­

вало золотисто-красным лиственным дождем. И вспомни­

ла я другой вечер, другой — весенний, розовый — закат,

благоухание сирени, цветущих яблонь, храм Христа

Спасителя, Москву...

И вот в этот вечер Блок поведал мне о том, что тяж­

ким бременем долгие годы лежало на его душе и темной

тенью стлалось над светлыми днями его жизни. Расска­

зывать об этом я не считаю себя вправе, ибо дала слово

Блоку никогда и никому об этом не говорить 17.

374

На следующий день, когда я пришла к Блокам, он

подарил мне сборник «За гранью прошлых дней», с

надписью: «Надежде Александровне Нолле на память о

петербургском августе, не таком, как московский май. Май

был лучше. Но надо, чтобы было еще лучше, чем май и

август. Ал. Блок».

Так шло время. Письма Блока становились все мрач¬

нее, порой они бывали даже страшными. Вспоминая,

сколь благотворно подействовала на него поездка в

Москву в 1920 году, я пытаюсь уговорить его приехать

к нам вновь. О его физическом состоянии и душевном на­

строении мне было известно не только из писем Блока,

но я слышала об этом и от его друзей, и об этом же пи­

сала мне мать его.

23 сентября 1920 года Блок пишет мне: «О вечерах в

Москве в октябре—ноябре я сейчас думаю, что «не вый­

дет». Слишком рано, во-первых; во-вторых — не весна, а

зима, Москва — суровая, сугробы высокие: нельзя читать,

имея облик ветерана Наполеоновой армии — уже никто не

влюбится, а главное, и те-то, которые, было, весной влюб­

лялись, навсегда отвернутся от такого человека...»

И в другом письме (18 октября): «Приехать я не могу.

Наступает трудное время... Надо экономить с выступле­

ниями; ведь в них выматывается душа, и вымотавшаяся

душа эта очень пострадает, если она покажется в таком

виде перед любопытным зверем — публикой. Кроме того,