Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
ры, безнадежные думы покидали его. Надо было, чтобы в
этой тишине прозвучал чей-то голос, родственный сердцу
поэта, чтобы зазвенели и запели живые струны в его душе.
Внезапно в памяти моей всплыли строфы Фета:
Передо мной дай волю сердцу биться
И не лукавь.
Я знаю край, где все, что может сниться,
Трепещет въявь...
Вспомнить дальше я не могла. Блок улыбнулся и про
должил:
377
Скажи не я ль на первые воззванья
Страстей
Искал блаженств, которым нет названья
И меры нет 21.
Так прочел он до конца все стихотворение, успокоил
ся и обратно шел уже иным.
В этот приезд Блок выступал всякий раз очень не
охотно, его раздражала публика, шум, ему трудно было
читать стихи, ходить, болела нога, он задыхался, но
успех выступлений был столь же велик, как и в 1920 го
ду 22. Та же буря оваций, то же море цветов, множество
писем, стихов, звонков по телефону, но он оставался ко
всему почти равнодушен. Его здоровье все ухудшалось, и
наконец, после долгих настояний с нашей стороны, он со
гласился показаться врачу, которого мы пригласили на
дом. Врач нашел состояние его здоровья очень серьезным
и настаивал на полном покое, находя, что лучше всего
сейчас помог бы ему постельный режим. Но уговорить
Блока лечь в постель не удавалось, каждое утро он вста
вал через силу, был так же подтянут, как обычно, но да
валось это ему, конечно, не легко. Он чувствовал себя все
хуже и хуже, худел и таял на глазах.
Наконец Блок решил уехать ранее намеченного срока.
Мы не удерживали его, понимая, что это бесполезно.
Я написала письмо его матери в Лугу, где она в то время
жила у своей сестры и оттуда посылала ему письма, ко
торые очень волновали его. <...>
И вот наступил день отъезда Блока. С жестокой тя
жестью в сердце я собирала и помогала ему укладывать
вещи. На вокзал мы приехали рано, пришлось сидеть в
шумном, прокуренном, душном зале. Блок сидел, словно
окаменев.
Подробности последних минут стерлись в моей памя
ти, но одно мгновение я помню отчетливо. Блок вошел в
вагон и стоял у окна, а я возле. Вот поезд задребезжал,
скрипнул и медленно тронулся. Я пошла рядом. Внезап
но Блок, склонившись из окна вагона, твердо прогово
рил: «Прощайте, да, теперь уже прощайте...» Я обомле
ла. Какое лицо! Какие мученические глаза! Я хотела
что-то крикнуть, остановить, удержать поезд, а он все
ускорял свой бег, все дальше и дальше уплывали вагоны,
окно — и в раме окна незабвенное, дорогое лицо Алек¬
сандра Блока.
И. H.
ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ
(Из воспоминаний)
После Октябрьской революции Блок прошумел своими
«Двенадцатью» и «Скифами». Было радостно сознавать,
что поэт не остановился в своем поэтическом развитии
и сделал еще гигантский скачок, но не думалось, что
«Двенадцати» суждено стать лебединого песнью Блока.
Это и не ощущалось, потому что сборники стихов его под
разными заглавиями продолжали выходить, и не всякий
читатель обращал внимание на то, что это все из старых,
дореволюционных запасов. Из этих книжек — все они
были маленького формата — наибольший успех у чита
телей имело, как мне помнится, «Седое утро» (издание
«Алконоста» 1920 года), а в этом сборнике — четыре сти
хотворения: «Голос из хора» — «Как часто плачем — вы и
я...» (1910—1914), «Когда-то гордый и надменный...»
(1910), «Женщина» (1914) и особенно «Перед судом» —
«Чт о же ты потупилась в смущеньи?..» (1915). Некоторые
в связи с последним из этих стихотворений вспомнили
Некрасова, но лиризм Блока тоньше и сердечнее, чем
в аналогичных вещах Некрасова.
«Скифы» напомнили многим «Клеветникам России»;
по энергии лирического негодования больше не с чем бы
ло сравнивать. Наиболее выразительными и запоминаю
щимися строками в «Скифах» оказались строки:
Да, скифы мы, да, азиаты мы,
С раскосыми и жадными глазами.
И еще:
Нам внятно все: и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений.
379
Поэма «Двенадцать» вызвала яростное негодование у
писателей, не принимавших революцию. Ходили слухи,
что во главе их были Мережковский и Гиппиус и что
Блоку перестали подавать руку многие вчерашние
друзья. Я считал, что как раз этим Блок доказал, что он
не только большой поэт, но и героическая личность.
С тех пор мне особенно захотелось увидеть его, тем бо
лее, что к этому времени я был лично знаком Почти со
всеми крупными поэтами-символистами. И наконец я его
увидел.
Весною 1920 года Георгий Иванович Чулков, всегда
удивлявший меня своей предприимчивостью и разносто
ронней литературной деятельностью, носился с мыслью
издать серию избранных стихов лучших русских поэтов.
В каждой книжке, кроме избранных стихов, должны