Искусство как язык – языки искусства. Государственная академия художественных наук и эстетическая теория 1920-х годов
Шрифт:
На этой основе и исходя из разных модальностей видимого представления невидимого, Зиммель строит свое представление об исторической эволюции художественных стилей. История портрета показывает, что человеческая фигура тем больше стилизована и формально симметрична, чем меньше она стремится к выражению индивидуальной души.
Начиная с геометризации примитивного и древнеегипетского искусства и до стилизации эпохи Возрождения, где все-таки присутствует в элементарной форме представление об индивидуальной личности, по этой линии развития Рембрандт является неким водоразделом, потому что во всем его творчестве духовность индивидуальной души становится «объединяющей фигуру функцией». Крайний полюс этой эволюции – бюсты Родена, чья асимметричность, неровность в чертах лица раскрывают неограниченные возможности души, но тем самым превращают ее в опасную неопределенность. [669]
669
Эти положения присутствуют и у Н. М. Тарабукина в его статье, написанной для «Искусства портрета»: «На фресках древнего Египта, Ассиро-Вавилонии, Греции – человеческое лицо как индивидуальный лик отсутствовало. Художник изображал тело, лицо же подменял маской…» (Н. М. Тарабукин. Портрет как проблема стиля. С. 59).
Темами зиммелевских размышлений о Рембрандте становятся, таким образом, время, движение, форма и прежде всего – индивидуальность. На их переплетении основана его Lebensphilosophie,
670
Зиммель не раз подчеркивал важность философии Бергсона. В частности, в 1914 г. он дает обстоятельную характеристику его мысли в очерке «Henry Bergson» (Zur Philosophie der Kunst. S. 126–145). Говоря о Бергсоне, Зиммель указывает на близость их понимания жизни, а также на то, что ключевой у французского мыслителя является именно его попытка преодолеть разрыв между становлением и формой. Именно ссылки на бергсоновское представление о времени как длительности и на зиммелевскую концепцию творчества Рембрандта мы находим в разных статьях СХТ ГАХН. Можно, например, указать на статьи о времени А. С. Ахманова и Д. С. Недовича (СХТ ГАХН. С. 100–105) или на некоторые записки по этому поводу Габричевского, где спецификой художественного предмета названа его «реальность, являющая полное единство бытия и становления» (А. Г. Габричевский. Время в пространственных искусствах. Тезисы доклада. С. 168).
Рембрандт не просто создатель характеров, в некотором смысле он – отрицатель прекрасного, поскольку его способ выразить индивидуальность не всегда соответствует универсальному закону. Зиммель вслед за Гёте истолковывает работу художника: созданная им индивидуальность является некой идеальной сущностью, где разные моменты становления развертываются, но не в потоке, а во внутренней структурности. Хотелось бы здесь использовать термин «внутренняя форма».
По этому поводу интересны зиммелевские замечания о карикатуре (тема, широко присутствующая в работах авторов ГАХН [671] ). Здесь опять господствует морфологически-гётеанский подход: тождество состоит из игры между частями и целым, равновесие которых карикатура в какой-то мере нарушает. Таким образом, предпосылкой карикатуры служит так называемое единство личности, которое должно существовать как фон, его внутренняя форма, определенная Зиммелем вслед за Гёте следующим образом: «Gepr"agte Form, die lebend sich entwickelt» («Изначально запечатленная форма, которая раскрывается в самом процессе жизни»). По Зиммелю, карикатура – нарушение внутренней формы, некий прирожденный риск, всем нам свойственный из-за хрупкого равновесия между развитием и тождеством.
671
G. Simmel. "Uber die Karikatur. S. 87–95; A.Г. Габричевский. Карикатура. С. 224–226.
Итак, проблема возможности, законности изображения человека как органического единства подводит к вопросу о личности: «после долгого периода исканий последних десятилетий, направленных не столько на человека, сколько на вещь, искусство, в особенности у нас, как будто снова возвращается к изображению человека». [672] Биография и портрет тесно связаны и отвечают потребности эпохи снова открыть личное начало, как в искусстве, так и в жизни.
Вопрос об индивидуальности приводит, таким образом, к проблеме истории и биографии. Неудивительно, если в очерке «Фрагменты из философии искусства» [673] Зиммеля отражена дильтеевская установка. Личность существенно исторична: она не может существовать вне истории. Понимание личности неизбежно проходит через понимание истории. Зиммель показывает, как атемпоральный классический портрет исключает индивидуальность, поскольку устраненная из темпоральной последовательности личность становится уклончивым и ускользающим понятием. Отсюда загадочность и, в конечном счете, закрытость Моны Лизы, тогда как рембрандтовские фигуры выявляют глубинную внутреннюю сущность, но при этом не являются ни загадочными, ни ускользающими. По этой причине портреты пожилых людей оказываются у Рембрандта самыми пронзительными: ведь это портреты, где максимально сконцентрирована история, где наивысшая густота жизни синтетизирована в мгновении, содержащем всю экзистенциальную параболу. В портретах юных, как в изображении Титуса, все наоборот: настоящее уже чревато будущей жизнью, оно уже содержит в себе проекцию своего развития.
672
А. Г. Габричевский. От редактора. С. 5.
673
G. Simmel. Bruchst"ucke aus einer Philosophie der Kunst. P. 21–26.
Как историческая истина никогда не может быть чистой репродукцией непосредственно данного, так и индивидуальный элемент не является суммой внешних и биографических подробностей. В обоих случаях частное, индивидуальное постигается только в рамках его отношения к структуре, к придающему смысл целому. Как ни странно, подробность не в состоянии дать неповторимую индивидуальность личности. Подробности не индивидуализируют, потому что они основаны на общих с другими и разрозненных чертах, отвлекающих от существенной специфики личности. Зиммель не раз возвращается к этой теме на примере Рембрандта. Его манера письма с типическими расплывчатыми контурами, его небрежное отношение к деталям не наносят ущерб выражению индивидуальности, напротив, его неопределенность лучше выявляет целостное единство, потому что точность и кропотливая забота о подробностях (которые как таковые могли бы характеризовать и других индивидов) затрудняют восприятие основного элемента, отличающего индивидуальность личности.
Все эти рассуждения связаны с проблемой биографии. Зиммель говорит о духовном элементе, который трансцендирует биографию, основанную только на фактах, и помогает проникнуть в подлинное ядро личности. Подобное структурное единство называется «судьбой», оно несводимо к цепи фактов, но имеет дело с той осмысленной жизненной связью, которая и есть наша жизнь в свете интерпретации. [674] Именно такое ядро Зиммель пытается уловить в своей реконструкции жизненного пути Гёте. Мы найдем ту же принципиальную постановку проблемы истории личной жизни «в ее идеальной установке» в книге «Биография и культура» Винокура: под «судьбой» он имел в виду то же самое жизненное единство, которое человек может уразуметь в ее внутренней структуре. [675]
674
G. Simmel. Das Problem des Schicksals. S. 112–115 (Русский
675
Г. О. Винокур. Биография и культура. С. 64.
3. Гёте и проблема судьбы
Уже Франк отметил, что мысль Зиммеля, чтобы преодолеть апории современности, проходит путь развития философии от Канта к Гёте. Авторы ГАХН развивали «гётеанский миф» именно в терминах Зиммеля. Габричевский наиболее интенсивно занимался творчеством Гёте, которым он, с ревностью «верного гётеанца», [676] увлекался еще с университетских лет, когда организовал кружок любителей великого немецкого поэта. В период ГАХН он редактировал и переводил написанную Зиммелем в 1913 г. монографию о Гёте. [677] Эта «небиографическая» [678] биография была одной из последних публикации Академии и вышла с редакционным введением, написанным, вероятно, самим Габричевским. Несмотря на неуклюжую марксистскую оболочку – несомненный признак трудностей, уже тогда переживаемых ГАХН, – это предисловие указывает на особенности подхода к творчеству и личности Гёте в Академии. Как и Франк, гахновцы считали работу Зиммеля о Гёте симптомом кризиса и поисков новых установок в немецкой философии, которая в лице Зиммеля старалась освободиться от кантианского гностицизма и панметодизма в пользу философии, более созвучной жизни. На самом деле мы находимся здесь как бы перед головокружительной игрой зеркал, где Гёте служит поводом, чтобы Зиммель мог говорить о себе и о собственном мировоззрении. [679] Анонимный автор введения писал:
676
А. Г. Габричевский. Введение в морфологию искусства. С. 86.
677
Ю. Якименко, которой я сердечно благодарна, любезно сообщила мне ценные сведения по поводу запутанной истории указанного перевода. Б. В. Шапошников в анкетном листке, заполненном 21 апреля 1925 г., говорит о сделанном им к 1923 г. переводе книги «Гёте» Г. Зиммеля (18 листов), который не был напечатан вследствие «отсутствия издателя» (РГАЛИ. Ф. 941. Оп. 10. Ед. хр. 696. Л. 10). С другой стороны, журнал «Печать и революция» (ноябрьско-декабрьский номер за 1924 г., редакция номера закончена 10 ноября 1924 г.) сообщает, что «Философским Отделением Академии подготовлены к печати:…Зиммель “Гёте”, перевод А. Г. Габричевского и Б. В. Шапошникова…» (ПиР. 1924. Кн. 6. С. 266). Наконец, книга Г. Зиммеля «Гёте» вышла в издательстве ГАХН в 1928 г. в переводе одного только А. Г. Габричевского. На самом деле единственный след работы Шапошникова – его имя под несколькими переводами стихов Гёте (см., напр.: Г. Зиммель. Гёте. С. 15 и 50). Стоит еще упомянуть, что в 1912 г. книга Зиммеля была уже частично переведена на русский с показательным названием «Истина и личность»: Г. Зиммель. Истина и личность. (Из книги о Гёте). С. 37–52.
678
Книга Зиммеля начинается таким принципиальным заявлением: «Задача этой книги не биографична и не направлена на истолкование или оценку гётеанской поэзии» (Г. Зиммель. Гёте. С. 9). Таким образом объясняется эта мысль в редакционном предисловии к русскому изданию: «Это ни историко-литературное исследование произведений Гёте, ни биография в обычном смысле. Это попытка интерпретации, сведения к одному смысловому пункту и творений автора, и фактов его жизни, и его характера, и изменчивых эпох его развития. Поэтому, несмотря на то что вся книга развертывает длинную серию все новых и новых проблем, в отношении к которым не мог не стать Гёте, она все же везде толкует об одном и том же. Способ постановки, трактования и разрешения этих проблем является монистическим. Зиммель делает это сознательно» (Г. Зиммель. Гёте. С. 6–7 (Предисловие)).
679
«Истолкование Гёте, взятого в целом, того Гёте, который сам назвал все созданное им – большой исповедью, всегда будет (признаваться в этом или нет) исповедью истолкователя» (Г. Зиммель. Гёте. С. 10).
Вот Г. Зиммель через Гёте ищет и путь к самому себе и другим, и в свете метафизики находит и новую реставрированную «истину», и теорию познания. Истина признается не в удалении от жизни в сферу «чистых» понятий, как это было раньше, а в углублении в жизнь. Появляется новый термин Lebensformen. Ставится проблема целого, которая красной нитью проходит от экспериментальных исследований «Gestaltpsychologie» до теоретических Шпрангера и метафизических Зиммеля и Шпенглера. [680]
680
Там же. С. 4–5 (Предисловие).
Перечисление преимуществ зиммелевского подхода в этом случае можно рассматривать как программное заявление Академии: научно-натуралистическая модель мысли заменяется историко-герменевтической, неким «осмыслением бессмысленного». Речь идет о том синехологическом подходе, о котором говорит Шпет [681] и при котором аргументация продвигается по кругу, перемежается постоянными ссылками от целого к частям; речь идет о преодолении дуализма души и тела монизмом жизни; об утверждении примата бытия над знанием. Именно в жизни Гёте Зиммель искал то «непреходящее», тот индивидуальный, но вечный закон, «согласно которому цветет и роза и лилия», как говорится в стихотворении Гёте из цикла «Китайско-немецкие времена дня и года», [682] то формирующее начало, благодаря которому жизнь способна выходить за свои собственные пределы и становится «больше самой жизни» (Mehr-Leben), преодолевая, таким образом, весь ряд полярностей жизни и познания (индивидуального и универсального, жизненного процесса и содержания жизни, уразумения и созерцания, феноменальной и метафизической личности). [683] Все исследовательские усилия зиммелевской работы стремятся к проецированию «на плоскость вневременно значащей мысли» временных и частных ее проявлений.
681
Г. Г. Шпет. К вопросу о постановке научной работы в области искусствоведения. С. 1.
682
Г. Зиммель. Гёте. С. 142.
683
Там же. С. 9.
Подобная морфологическая гётеанская парадигма использовалась Зиммелем и позднее, использовалась она и многими авторами ГАХН как попытка укоренения отношений внутреннего/внешнего и субъективного/объективного в первоначальном бытии, в жизненном потоке, в живой связи. [684] Данная парадигма объяснялась с помощью очередной вариации на тему внутренней формы как закона имманентности познания саморазвертыванию бытия, которое Зиммель называл «последней закономерностью»:
684
Оба они являются ключевыми терминами для концепции биографии у Винокура (первый от Зиммеля, второй, скорее всего, от Дильтея).