Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Зачем ты так с мамой? — сын отворачивается от меня, наконец-таки освобождается, лишь потому что я его отпускаю, и становится лицом к стеклянной бесконечно туда-сюда открывающейся входной двери, работающей на монотонный вход и выход из больницы. — Пап… Ты очень зря… Мама без тебя… Па-а-а-ап… Она ведь ежедневно плачет… Вернись к ней, вернись к нам домой…
Она меня жестко, стерва, игнорировала тогда, отрепьем, видимо, считала, обвиняла в недостойности, пыталась в чем-то нехорошем уличить. Ух, зараза такая! Та Женщина наотрез отказывалась признавать, что я есть, что я с Ней рядом и никуда от Нее не денусь, что между нами возможны отношения, и… что живым людям должно
Леди… Истинная и неповторимая! Так я Ее назвал всего лишь раз, но Имя прочно закрепилось.
Родная… Родная и единственная, близкая для меня душа сейчас не рядом, не со мной, а мы с Женой не вместе, потому что я так решил, так захотел, так выбрал… Так надо, да чтоб Ее!
— Я же здесь, Макс. Чего ты? Пиздец какой-то в самом деле! Прекращай! Что за нервы, чего ты завелся, что с тобой? Ты, как маленький, ей-богу, как тот ребенок, которого я тогда поймал…
— Ты из-за них ушел? — сощурившись, с нескрываемой злостью шипит. — Из-за Наташки с ее эгоистичными желаниями, и из-за этого мудака? Ты бросил маму…
Я не бросал, не бросал, Макс! Разве я посмел бы? Нет! Никогда! Родная будет под постоянным присмотром и моим контролем… Даже если будет не со мной. Не слышит ни хрена мой бешеный сосунок!
— Он мудак, пап! Велихов — сука еще та! Ты…
Хм! Мудак и законченная эгоистка… В этом что-то точно есть! Посмотрим, куда вывезет кручёная дорога, на которую мы вынужденно ступили всей семьей.
— У них будет ребенок, Максим, — выдыхаю уже всем известную новость. — Совместный, общий, понимаешь? Это ведь что-то да значит. И потом, Черепашка выбрала его, значит…
— Выбрала? Кого? Она вообще могла выбирать? У Наташи был какой-то выбор? Блядь! Да у него бабы не задерживались дольше, чем на календарный месяц. Женщины-недельки! Он кобель, еще тот самый вечный холостяк и одиночка с плотскими потребностями и полным отсутствием предубеждений. У Велихова есть некоторые неотступные принципы — тут бесспорно! Всего лишь совершеннолетие и громко произнесенное «да». Все! Остальное похрен! — разводит руки по сторонам. — Все, все, больше ни хрена. У него определенные проблемы были в семье, еще по детству это помню…
— Я не знал, что у него был отчим, — пытаюсь вклиниться в его эмоциональный сам с собою диалог.
— И что? Пап, и что?
Да уж, Максу этого не понять. Надеюсь, что я не тот для сына отчим, которого люто ненавидят и на чем свет стоит безбожно костерят, а тот отец, о котором с придыханием вспоминают, с теплотой и нежностью в голосе говорят.
— Ничего. Замолчи, Максим, сейчас же. Просто сбавь свои обвинительные обороты и ненависть не источай, помни о любимой семье, о Надьке, о детках, об эгоистичной, но тоже заслуживающей счастья, сестре, о младшем мудром брате, о матери, в конце концов. Давай…
И обо мне, Макс! Обо мне! Тоже помни, не забывай.
— У Гриши бесконечный тотализатор на телок, кто из имеющихся в данный момент сладких девок «быстрее, выше и сильнее» член его в себя впихнет и удовлетворит нескончаемую по объему похоть. Я знаю Велихова давно. Прелестно, пап, как это все прелестно! Ты
— Я все услышал, Макс! Баста! Стоп, я сказал. Мы ведь все такие. Тише-тише, не спорь со мной, со старшим в нашей кобелиной стае, с твоим альфой. Заткнись, будь любезен. Я сейчас говорю! — смотрю на сына исподлобья, грудным голосом, слегка порыкивая, с хрипотцой размеренно выдаю. — Мы заглядываемся и любим женщин, спим с ними, иногда заводим незапланированных детей, потом не женимся, и водим девок за нос — все чего-то ждем, рассчитываем или выгадываем более достойную по нашему недоразвитому разумению бабу. Мы кобели по умолчанию, потому как по природе откровенные животные, мы самцы, которые следуют за течным запахом у самочек под юбкой или под хвостом. Это задроченный инстинкт размножения, Максим! И потом, — хмыкаю и поворачиваю голову в сторону рядом стоящего со мной сына, — мужик, не бегающий за юбкой, обречен на тотальное одиночество в молодости, а затем и в старости. Ты ведь сам мужик, Максим. Сам ошибался! Вспомним, что было? Ты был фиктивно женат, ты изнывал от страсти за Надеждой, ты сидел, ты…
— На хрена сейчас? — сын встречно поворачивается ко мне. Смотрим друг на друга, демонстрируя посетителям больницы свои профили. — Я прекрасно помню все, отец! Урок, который мне преподнесли, оставил неизгладимый след. Я усвоил права и правила, которые мне любезно в суде произнесли.
— Гриша ведь тебе тогда помог, — подняв один уголок рта, с прищуренным глазом, с усмешкой в голосе произношу. — Подал свою руку, сын, только этот человек. Этот отчаянный грешник, испорченный кобель, но с принципами, как оказалось. Эта сука, сволочь и мудак. Так же ты его назвал? Что произошло между лучшими друзьями? Здесь нечто иное, вероятно?
— Я помню это, — сын тихо произносит, — но он влез в мою семью, отец. Это что…
— Макс, Макс, спокойно, он не влезал, не влезал. Не стоит обвинять человека в том, в чем он абсолютно не виноват. Ты же помнишь, что значит быть несправедливо обвиненным? Успокойся, Зверь!
— Вернись домой! — сын не дослушивает меня, а вместо этого жалостливым тоном высказывает просьбу. — Я прошу тебя! Не могу поверить, что мама сейчас одна. Одна в том нашем доме. Ты хоть понимаешь, каково ей…
— Ты снова выбираешь меня, Максим? — разворачиваюсь лицом к стеклу, равняюсь с плечом сына, и не спуская с него глаз, еще раз задаю вопрос. — Меня? Выбираешь меня, сынок?
— Да, да, да, пап. Ты же знаешь. Но, — он смаргивает, быстро опускает голову и бурчит себе под нос, уткнувшись подбородком практически в самое основание своей шеи, — она моя мать. Я…
— Идем внутрь, старик, — обхватываю за плечо, поднимаюсь рукой немного выше и зажимаю сыновью шею, затем легонько встряхиваю и силой укладываю голову все еще моего потерявшегося тогда ребенка к себе на грудь, в густые русые волосы, сцепив крепко зубы, жестко произношу. — Все будет хорошо, Шевцов! Вот увидишь!