Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— С твоими вспышками надо что-то делать. Я ведь просила тебя, Шевцов. Вот только пару минут назад, — она не слушает меня и без конца оглядывается назад, словно собирается выскочить из салона. Предусмотрительно отрезаю ей возможность к бегству — выкатываю автоблокировку и включаю аварийные сигналы.
Все! Конец! Мы заперты с женой в машине! А мигающая огнями аварийка — весьма отчетливый знак толпе «Не беспокоить»!
— Хочу поговорить…
— Начинай! — жена откидывается на подголовник и отворачивается от меня. — Слушаю! Внимательно! Мне теперь, по всей видимости, некуда бежать, — дергает дверную ручку
— … с ней, Марина? Я хочу и намерен говорить с Наташей. Говорить только с ней и о ней! Только о ней. Больше ничего не нужно! Час наедине с собственной дочерью, — обреченно хмыкаю и бью ладонью по рулевому колесу. — Дожился, блядь, Шевцов! Дожился, брат.
Она молчит и очень ровно дышит.
Нас объезжают яркие спешащие по своим делам автомобили, кто-то из водителей, поравнявшись с нами, кулаком мне сигнализирует, мол:
«Мы там с тобой! Не подкачай, братишка!»;
есть, правда, и те, кто с крайне недовольным видом обходят наш застрявший и так внезапно заглохший на пришвартованной к тротуару правой полосе внедорожник, но ни одного недовольного гудящего сигнала, ни одного нетерпеливого звука, или световой морзянки-мата — я тоже, ребята, как правило, всегда за негласную мужскую солидарность. Ура, братва! Да будет так всегда!
А этот город, так же, как и я, терпеливо ждет того самого «добра», скупого разрешения на мое общение с очень взрослой, но скрытной, дочерью.
— Он обманул ее, Юра, — вдруг всхлипывая, Марина очень-очень тихо произносит. — Поль испортил ей жизнь! Господи! Мне тяжело тебе об этом говорить, но… Он фактически изуродовал ее, искалечил тело нашей дочери. Не знаю, если честно, что теперь с ней будет. Боюсь о чем-то нехорошем думать и пугать Наташу, но… Так изощренно пытать женские внутренности тем, что ей абсолютно не нужно и даже наверняка вредит… Столько лет, столько мучительных лет… Бесполезное глупое лечение! Она ведь ему поверила, любила и поклонялась, а муж цинично надругался над ней. Ты понимаешь? Юра?
НЕТ! НЕТ! НЕТ! Ни хрена не понимаю, если откровенно! Что это все означает?
— Диагноз надуманный, притянутый за уши, специальный, ложный, а Поль был виноват в том, что у них не получалось, в том, что у супружеской пары не было детей виноват тяжелобольной муж, а не молодая красивая жена. Господи! — Марина двумя руками закрывает лицо и протяжно, как волчица, стонет. — Стерильность и цирроз печени — это то, что у него по факту было. Он не способен к деторождению, а от бесплодия лечили нашу девочку. М-м-м-м! Нам надо было забрать ее раньше, но это выяснилось вот только сейчас. Она мне неосторожно призналась, а я не знала, не знала… Юрочка!
Не уберег Наташу, не уберег дочь… Я не уберег собственного ребенка! Что я за долбаный отец такой! Все со сложностями, с нервами и однозначно, но стабильно, мимо.
А вот сейчас хочу проснуться! Отчаянно и незамедлительно! Это ведь кошмар какой-то и ужас! Только, чтоб их всех, наяву? Жена какую-то херню молотит, но стоит мне раскрыть глаза и все сразу закончится? Убью эту инородную сволочь! На хрен разгрызу его… Моя доченька! Доченька… Моя Наташенька! Как так, блядь, вообще, получилось?
Сжимаю
— Р-р-р-р-р-р-р-р! СУКА! Тварь! — перевожу на Марину взгляд и, сильно взяв ее за подбородок, поворачиваю ее лицо к себе. — Рассказывай все! Быстро! Дальше! Я жду! МАРИНА! Хватит этих тайн! Вы меня достали!
…Как это вообще возможно? Как такое можно в сознании по полкам разложить? Жестоко! А разве по-мужски? Так поступают, когда что? Нет выхода? Или ты типа сожалеешь о чем-то? Возможно, пытаешься подсластить горькую пилюлю? И выставляешь слабого во всем виноватым, злокозненно делаешь мою малышку крайней? Отличный превосходный план! Как я сам на старости лет о таком вот не додумался?
Ее комната… Какой-то странный синий цвет. Ей что, нравится синий? Не знал об этом, если честно. Уже два часа кручу свою жопу в женском кресле и, не глядя внутрь, перебираю документы, аккуратно сложенные в канцелярских лотках, размещенных на ее рабочем столе. Наташка учится писать… Каракули, словно ребенок пишет. Он учится писать левой рукой, ведь правая пока ей недоступна. Она стопроцентная правша, но пальцы на раздробленной конечности совсем, видимо, не слушаются. Непроизвольно улыбаюсь, вспоминая, как в первом классе они с Димкой выводили свои смешные каллиграфические этюды в детских прописях. И вот опять… Первый класс и урок чистописания левой рукой для женщины, у которой не только кисть, но и душа разбита. Хмыкаю и откидываю в сторону старательно полностью исписанный листок нашим алфавитом.
— Юра, идем спать, родной, — жена подкрадывается сзади и опирается двумя ладонями на мои плечи. Сильно, но в то же время мягко, как я люблю, разминает стянутые мышцы и гладит шею, а я прикрываю глаза и злобно искривляю губы.
— Я буду ждать ее, Марина, — грозно говорю. — Буду ждать, буду, буду…
И дождусь, во что бы это мне ни стало!
— Она еще в дороге, но уже здесь, в городе. Они вернулись. Скоро будет дома. Вот несколько минут назад мне позвонила. Пожалуйста, родной, я тебя очень прошу…
— Иди, Марина. Я здесь посижу. Ничего ведь не трогаю, не волнуйся. Я не лезу в личную жизнь взрослой дочери — не имею такой привычки и потом, хватит с Натальи той подлости, которую она уже перенесла. Не собираюсь подливать масла в огонь, но кое-что хотел бы все же с ней обсудить и предложить один хороший вариант с работой. Смирный надоумил, если честно. Неплохая идея.
Как будто бы! Теперь вот, бляха, не уверен. После того, что я недавно узнал, страшно что-то предлагать Наташке, кроме, конечно, реабилитационного центра для жертв, пострадавших в результате крайне изощренного семейного насилия.
Быстро перебираю ногами по полу и поворачиваюсь лицом к Марине. Обхватываю ее тонкие прохладные кисти и снимаю со своих плеч женские руки, раскладываю дрожащие пальчики на своих коленях и каждый осторожно массирую.
— Хватит, леди. Ну-ну! Это уже лишнее. Тшш, перестань меня подкупать своей лаской.
— Ты…
— Охренеть как злюсь, жена, — наигранно порыкиваю. — Ничего не изменилось, все по-прежнему. Но с Наташей, обещаю, буду очень выдержанным и осторожным. Хотя надавать бы ей щедро по заднице моим ремнем, да очень жалко попку, могу ведь силу не рассчитать, а там, увы, сейчас не пышный персик, а высохшая абрикосовая косточка.