Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
Я сейчас надеюсь на благоразумие Наташки? Шевцовой? Черепашки? Той самой женщины, которая вот совсем недавно готова была предложить случайно запрыгнувшему на нее кобелю «космические» пятьдесят штук за одно глубокое проникновение в свой детородный орган с целью гарантированного оплодотворения. Да, однозначно! Здравый смысл присутствует, а система, генерирующая такие гениальные идеи, стабильна и защищена от сбоев. Что я думаю и что себе в качестве успокоения говорю?
— Однобоко, брат. Все очень однобоко. И самоуверенно. Все-таки ты засранец, и тут мой батя тоже стопроцентно прав, — хлопает по
— Нет, Миш, все так, как и должно быть. А я переживаю всего-то за судьбу своего ребенка. Ни у кого нет права судить меня за это. У сына или дочери — только один отец и только одна мать. Как это ни прискорбно, но все же неоспоримо, и здесь никакой кодекс не пропишет ничего иного. А я по-прежнему, и это, видимо, уже навечно — такой дефект в сознании, не верю в счастливый повторный брак, в спокойных отчимов и пышногрудых, но искренне любящих чужих детей, мачех. Чужое никому не интересно. А мой, например, сынишка будет никем, инородным телом, для найденного ею кобеля…
— Вместо тебя! — заканчивает за меня, хотя у меня, если честно, другая реплика напрашивалась. — А то, что ты найдешь другую суку…
— Мачеха — не отчим. А я не хиленькая баба, на которую вновь ею приобретенному кобелю в силу своего физического превосходства и зависимого финансового положения, так же, как и на ее ребенка, будет насрать.
— Суд всегда на стороне матери, Гриш. Тебе ли этого не знать?
— Это если мать — достойная гражданка, с нормальным положением, неплохим достатком, со стабильной, пусть и не щедро оплачиваемой работой, а главное, психически уравновешена и не морит себя голодом, не употребляет запрещенные препараты, и, как следствие, не признана недееспособной и лишенной родительских прав. Последнее просто так сказал, вспомнил первое, что в голову пришло.
— Где ж ты такую «непорядочную» нашел, Велихов? Ни хрена, видимо, у женщины нет. Дает, значит, хорошо. Секс-то хоть отменный?
Не знаю! Я не разобрал, если честно! То есть…
— Пошел к черту, Миша. Мы сейчас будем обсуждать мою кровать?
— Иди туда сам, Гришок. Заканчивай отсвечивать своим тощим задом. Смущаешь! Мы друзья, но я все же не обязан рассматривать твой неглиже наряд. Давай в душ, а потом я, следом за тобой.
Выставляю палец ему в рожу и предупреждаю, конечно же, шутя.
— Не смей!
— Пошел! Давай-давай! — Ланкевич оттягивает сильно полотенце по моей спине и, запрокинув голову назад, громко ржет.
«Секс-то хоть отменный»? С Наташей было… Необычно и даже странно, если уж откровенно. Не то, чтобы не отлично или неудовлетворительно, просто как-то… Забавно, непривычно и необыкновенно. За те три дня, что мы с ней вместе провели в том доме, в который снова собираемся сегодня, я близко Шевцову так и не узнал. Нет, к телу доступ был полный и, я бы сказал, даже безотказный, безоговорочный и «всегда пожалуйста, любезный». Но было ли ей хорошо со мной — если честно, не догнал. Почему-то сейчас, после этого «душевного» разговора с Мишкой, мне кажется, что Черепаха просто терпела и спокойно переносила все то, что я с ней в постели вытворял. Она не очень разговорчива в такие моменты, тонко и пронзительно пищит, красиво стонет только тогда, когда
— Как твои дела? — рассматриваю женский ритуал посадки на пассажирское сидение рядом с водителем, который Шевцова старательно о крайне аккуратно демонстрирует сейчас. — Как настроение, Наташа?
— Спасибо. Как обычно. Вот документы, о которых ты спрашивал. Возьми, пожалуйста.
Наташа протягивает тоненькую перевязанную шнурками папочку, в которой, вероятно, я увижу ее полную медицинскую карту и профессиональные заключения пусть и не мировых гинекологических светил о том, что противопоказаний у нее к зачатию нет, она полностью по-женски здорова и готова гостеприимно меня принять…
— Я не беременна, Гриша. Там есть последняя выписка об этом, в самом-самом конце, — вытягивается ко мне и подбородком укладывается на мое плечо. Я дергаюсь и не позволяю ей пристроиться. Это уж точно лишнее, и делать такие шаги ей сейчас не стоит, а мне ни к чему поощрять ее.
— Если позволишь, то я хотел бы сам ознакомиться… Читать я умею.
— Извини, да-да, конечно, — она отстраняется и теперь старается придерживаться той дистанции, на которую я ей, вероятно не слишком вежливо, указал.
Ничего не отвечаю и сохраняю долбаную холодность — нам ведь не нужны с ней сантименты, у нас с Шевцовой строгое деловое соглашение и не очень дружественный впоследствии контракт. Внимательно просматриваю все содержимое папки и обращаю внимание исключительно на даты записей посещенных специалистов. Да, все так и есть. Результаты анализов, описания осмотров, заключения узких эскулапов, общие выводы! Она не в положении, а это значит, что мы с ней можем пробовать до тех пор, пока на каком-нибудь тесте на беременность не заколосится розовый или синий жирный плюс. Нормально, мне подходит. Хорошо.
— Замечательно, — укладываю все бумаги обратно в папку, подбиваю и равняю пальцами страницы, завязываю тесемки и, перегнувшись через кресло, закидываю медицинский портрет Наташки на заднее сидение в салоне. — Тогда поехали делать ребенка? — не дожидаясь ее словесного разрешения или положительного кивка, запускаю двигатель и отъезжаю от места, на котором свою постельную подругу вот только-только подобрал.
— Мне нужно вернуться в воскресенье вечером, Гриша, — спокойно произносит. — Это ведь нормально?
Новое условие? Еще одно? Ничего не помню о таком.
— Причина, — слежу за автомобильным потоком и не поворачиваюсь к ней лицом.
— Я устроилась на работу.
Видимо, все-таки придется повернуться.
— Куда? — выдаю неподдельное удивление, сопровождая вопрос своей изумленно выгнутой бровью.
— Ты не поверишь, — по-моему, с улыбкой шепчет. — Не поверишь, не поверишь…
Отчего же? После ее бесконечных походов на экспресс-случки и виляние хвостом перед озабоченными мужиками, в том числе и передо мной, я уже ничему не удивлюсь и поверю всему, что она выдаст мне сейчас.