Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Что-что? — прищуриваюсь и дергаю плечами, пытаясь поправить завернувшийся воротник своей прилипшей к телу поло. — Безграмотно? Прецедент и откуп? А ты будешь представлять интересы? Кого? Чего?
— Ну-у-у-у, так отец сказал, — Мишка подкидывает мяч в руке, а затем сжимает, как эспандер. — Но, если тебе интересно мое мнение, то…
Просто охренеть как! Сплю и вижу твое мнение, сам знаешь где и гребаное несметное количество раз в придачу.
— Нет, — довольно грубо отвечаю и отхожу в угол за своим полотенцем.
Пот крупными каплями собирается на лбу, висках, щеках, просачивается между свежих острых щетинок на скулах и противно стекает по моей шее прямо
— Мы все? — киваю на фронтальную стену. — Закончили? А ты, Мишаня, по-видимому, сдаешься?
— Пожалуй, да. Но я все-таки уверен, что тут ничья, — подмигивает и вытирает тыльной стороной ладони свой влажный лоб. — Согласен, старик? Ничья и разбежались?
— Нет. Не согласен. Я выиграл, и по очкам, и по стратегии, — суживаю глаза и внимательно смотрю за своим партнером, — а ты вот слил игру и сознательно покинул импровизированное поле боя.
Ланкевич хмыкает и показывает рукой на разметку на полу.
— Я ведь находился там, а ты был здесь. Все очевидно, Гриша. Положение было вне игры. Ты то ли специально подставился, то ли по неосторожности стоял на линии моего удара. Я мог запросто снести тебе башку. Но, — самодовольно улыбается, — предпочел не брать грех на душу и только поэтому ушел с линии обороны и ответного удара. Пожалел тебя! Мы же друзья, Гришок!
— В этом твоя проблема, Мишаня. Ты законченный гуманист и считаешь, что все обязаны быть такими. Плюс у тебя совсем нет рамок — личное и профессиональное, или личное-не личное, что тут предпочтительнее я, естественно, затрудняюсь утверждать. Но у тебя, мой друг, везде какие-то отмазки, отговорки, потом обиды, сожаления и на, как правило, крайне драматичный финал обреченный громкий возглас «А-а-а!». Кого-то вдруг стало жалко, кому-то срочно нужно посочувствовать, кого-то экстренно пожалеть, кого-то просто приласкать, потому что цвет рубашки, например, понравился. Хм! Доступно? Но это если вкратце, старик.
— То есть надо было… — он проводит рукой по своему горлу, демонстрируя то самое физическое намерение. — Я должен был…
— Да! Именно! А ты, старик, размяк и стал думать о том, что будет со мной, а должен был прежде всего ощущать свою близкую, стремительно накатывающую победу и начинать потихоньку наслаждаться лавровым венком, привыкать к новому статусу героя, — хмыкаю и закидываю полотенце себе на шею. — Так что, да! Тебе надо было отразить тот удар, поднять подачу и задвинуть мне, если этого потребовала ситуация, по ногам, по животу, по груди. Мог бы даже и в пах засандалить. Я бы выл, но признал свое поражение. Хотя, возможно я бы по обстоятельствам контрмеры организовал, дергался и трепыхался, без боя, конечно, не сдавался и обильно заливал своей пульсирующей артериальной кровью весь корт. Однако, об этом уже поздно говорить и трудно что-то сейчас домысливать… Но счет точно стал бы равным, а так… Увы-увы!
— Освежи-ка правила игры, Гриш. Одна все же поправочка! Жизненной игры. В той игре, где все мы живые люди, и наносить физические удары друг другу только для того, чтобы записать себе очко на пластиковую черную доску на этом корте противоречит…
—
— Велихов, ты ведь не в суде сейчас, а это обыкновенная игра, спорт, твой любимый сквош, и здесь не надо выкручивать руки согбенным собственной совестью ответчикам, обеляя щедро отсыпающих в твой карман истцов, и рисовать для психически неуравновешенных постоянных зрителей, посещающих слушанья исключительно ради твоей смазливой рожи и подтянутого тела в элегантных костюмах, когда ты лихо представляешь доказательства или со слезами на глазах демонстрируешь улики, в том числе и косвенные, и добытые иногда нечестным путем, красочные картины, словно из Библейских текстов о добре и зле.
— То есть в суде я…
— Ты и не в суде такой. Велихов, заканчивай меня пугать. А что касается этого договора…
М! А вот это снова интересно.
— … один пункт — великолепный прецедент обвинить тебя в откровенной мизогинии. И она будет абсолютно права! Весь земной шарик, кстати, ссылаясь на те самые правила человеческого общежития, случайно упомянутые тобой, ее во всем поддержит. Мне кажется, единогласно. То есть наши мужественные братки не придут тебе на помощь, просто побоятся своих баб. Так что, скинут Гришку сучки в открытый черный космос. И никто ведь руку не подаст. Пойдешь, брат, дрейфовать в глубокий вакуум. Правда, не долго. Спешу утешить и заверить, в космосе жить нельзя, старик. Умрешь быстро и с выпученными глазами.
— Правда? — наигранно таращу взгляд, хлопаю ресницами и строю жалостливые глазки. — Как красочно! Ты и осудил меня, и даже вынес смертный приговор. Но потрудись все же обреченному на лютую смерть кобелю, унижающему сук, обосновать свою позицию и привести нормальные, если угодно, железобетонные доказательства. В чем конкретно проявилось мое женоненавистничество? Приведи разумные доводы, а не скули, как проигравшая спортивную партию сторона.
— Не стану, раз сам не понимаешь гнусность положения, в которое сам же, похоже, что намеренно, ставишь себя.
— С чего ты взял, что это для меня и попаду в ощип именно я?
Ланкевич толкает в спину, направляет нас на выход и спокойно, но с какой-то все же издевкой, говорит:
— Все слишком очевидно, Гриша. Ты крайне заинтересован в этих машинописных листах, и все-таки переживаешь за грамотное изложение этого документа. То есть именно ты волнуешься о чем-то, отчаянно стараешься заручиться поддержкой посторонних, ищешь возможных союзников, ты страхуешься. Только в том, что написано мелким шрифтом лично я тебя не поддержу, сразу говорю, тут скорее наоборот, выберу ее сторону и даже попробую схлестнуться с тобой в суде, когда мы начнем вспахивать твою личину, поднимая на суд общественности твой моральный облик, профессиональные заслуги и беспорядочные связи, которыми ты знатно обрастешь к тому моменту, когда эта дама соизволит подать исковое заявление. Ну как? Я убедил?