Любовь одна – другой не надо

Иголкина Леля

— Что это значит? — шепотом перебивает.

— Раздевай и ублажай, Шевцова, — проще объясняю. — Побудь радушной хозяйкой и приготовь меня.

То ли правда ни хрена не понимает, то ли демонстрирует сейчас свой сволочной и неуживчивый характер?

— Наташ, чем раньше разогреешь и поставишь, тем раньше сядешь на меня, тем раньше кончишь, тем быстрее баиньки отправишься, а там все заново. Ну! Время-то пошло. Давай-давай, — подмигиваю и подаюсь к ней пахом, размахивая пошло на кровати бедрами.

Наталья

смотрит на мой ремень и крутит указательные тонкие, знаю, что сейчас холодные от ужаса, пальчики. Она ведь была замужем, значит, однозначно знает, что к чему, вероятно, хорошо осведомлена в вопросах мужской и женской анатомии — имеет же высшее, хоть и музыкальное образование. Так что за ступор тогда? Не пойму.

Ладно! Хватит! На хрена я так?

— Извини. Иди сюда, Черепашонок.

— Нет-нет. Хорошо. Ладно.

Шевцова опускается на колени, а я резко поднимаюсь и сажусь на зад, уперевшись ладонями в матрас, сильно раскачиваюсь на кровати:

— Уверена?

— Да-да.

Не сводя с меня своего сейчас немного влажного взгляда, расстегивает пряжку и вытягивает кожаный язык из петель моих джинсов, очень аккуратно и до усрачки медленно пропускает поясную пуговицу в петлицу и наконец-то вжикает бегунком замка. Ничего ведь не сделала такого, а я как будто пару «вдох-выдох» пропустил и вокруг речки, по нашей набережной не один круг отмахал. Умеет же, когда желание находит. Ну, Черепаха, ну стрекоза-егоза! С секс-изюминкой зверушка.

— Иди сюда, — подхватываю Натали под мышками и укладываю на себя. — Ну-ну, перестань. Довольно.

— М-м-м, — мычит, немного отклоняется назад, не принимает любезно заготовленную помощь, — Гриша…

— Я сам, сам, сам, — рассматриваю покрасневшее от стеснения лицо и двумя руками заправляю ей за уши волосы. — Хочешь на спине?

— Да, — прикрывает глаза и упирается ладонями в мои плечи.

Переворачиваю нас, стараясь весом не наглеть, удерживаю себя над ней, формирую то ли силовой щит, то ли человеческий парашют, а Наташа возбужденно суетится взглядом — смотрит то в глаза, то мне на щеку, то переводит фокус на шею, то куда-то вглядывается мимо меня.

— Волнуешься? — шепчу и дую ей в лицо. — Боишься? Пугаю? Большой или какой? Толстый? Тонкий? Кривой? Хромой? Ну что с тобой?

— Нет. Все хорошо. Да-да. Не страшно.

— Больно?

— Гриша, пожалуйста, не задавай вопросы. Просто…

— Трахнуть? И все? А поговорить, а полежать в объятиях, а поцеловаться после?

— Не надо. Все нормально.

А ну да! У нас же с ней контракт! Как я мог забыть такое жирное и уже подписанное обстоятельство?

Склоняюсь к ее лицу, но губами трогаю только румяную щеку и задеваю маленькую мочку уха. Она подставляется и выгибает шею.

— Здесь

нравится? — касаюсь крохотного места за женской скулой.

— Угу, — дрожащий пульс яремной вены подтверждает сухой ответ Наташи.

— А здесь? — спускаюсь ниже и прикусываю шейно-ключичное сочленение.

— Угу.

Понятно! Все сухо, пресно и по протоколу. Не трогаю красивый верх, зато внизу ни в чем себе не отказываю. Трусы летят по швам, словно под мои руки все атласные нити были заточены. Наташка ойкает и сжимает меня ногами.

— Сменка ж есть. Чего ты? — ухмыляясь, задаю беспардонный вопрос. — Дорогое? Жалко, что ли?

— Нет, просто, — сглатывает и прикрывает веки, — не важно, Гриша, не важно. Пожалуйста…

Традиционно и без задора — я все прекрасно помню, не стоит, как недоразвитому, с глубоким вздохом повторять!

Наташка влажная, раскрасневшаяся, но все равно слегка зажатая. Растягиваю наши верхние конечности, скрещиваю пальцы на левых руках, а вот правую всего лишь обнимаю за основание запястья.

— Не больно? — еложу носом по ее груди. — Не больно, не больно, не больно, тебе не больно? Натали, Наташенька, Ната…

На последнем имени заполняю всю собой и сразу замираю, ожидая ее немого разрешения на продвижение. Жмурится, ерзает, подстраивается и угождает, ищет положение, в котором ей будет удобно, что-то даже шепчет, сильно выгибается вперед и бьется грудью, словно та несчастная птица, неосторожно угодившая в смертельно опасный для нее терновник.

Наташа отворачивается от меня и прячет взгляд, словно отрешается сознанием от того, что здесь с ней происходит, и еле слышно произносит:

— Пожалуйста, я уже привыкла. Продолжай.

Я начинаю двигаться. Сначала медленно и осторожно, на каждом проникающем толчке стараясь крепче сжимать ей руки и еще сильнее растягивать их по сторонам. Постепенно увеличиваю скорость и принимаюсь… Что? Шипеть и подвывать? Это ведь мой хриплый голос стонет? Охренеть! Это еще что такое? Что все это значит?

— Ната, — шепчу куда-то в шею, — Ната, Ната, посмотри на меня, пожалуйста… М-м-м, ш-ш-ш… Хоть раз…

Словно отсчет по имени веду, а Черепашка вздрагивает, но голосом на зов не отзывается.

— На-та-ша, — медленно произношу и после каждого слога прокладываю дорожку поцелуев по острой левой скуле. — На-та-ша, — дотягиваюсь губами до кончиков ее нежных половинок, но…

— Нет-нет-нет, — дергается и сбивает наш выстраданный ритм. — Гриша, нет, не хочу… Перестань!

Похрен! Еще сильнее, глубже, бьюсь не раздетым телом о нее, а она скулит, словно раненое животное. Стерва! Что теперь не так? Видимо, с силой я сейчас не рассчитал, Шевцова замученно стонет и диким ором голосит мне в голову.