Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
Рука! Чертова рука! Я схватил раздробленное запястье и сжимаю крепко, что есть моей мужской силы.
— Терпи, терпи, тшш, потерпи, — вколачиваюсь еще сильнее до полного изнеможения, проталкиваюсь дальше глубже и… Больнее. Выстреливаю сперму и кайфую от того, как судорогой исходит худое женское тело, но…
Удар по роже как-то весьма знатно отрезвляет!
— Отпусти меня, — Шевцова плачет и, похоже, одновременно с этим оргазмирует? — Ах, ты ж… М-м-м! Боже! Отпусти, а-а-а, отпусти… Гри-и-и-иша!
— Ну-ну, перестань, — целую смоченные
— Слезь с меня, — еще сильнее раскрывает ноги и пытается всем телом, грудью, животом и пахом скинуть нечто грузное с себя, но, естественно, ни хрена у Черепахи не выходит. — Все! Мы закончили! Слезь, слезь…
— Да, как угодно, стерва, — резко вынимаю из нее себя, слушаю предсказуемый скулеж, нытье, и, скривив в пренебрежение рот, откатываюсь на свою половину. — Идиотка!
— Сволочь!
Вот и чудесно посткоитально поговорили!
Не думал, что после постельного забега я смогу встать и на хрен выйти, но с Наташей мне и это удается.
— Заканчивай орать и приведи себя в порядок, — поднимаю с пола свой ремень, протягиваю его в петлицы, застегиваю ширинку и проталкиваю пуговицу — полный порядок. Пора выйти на вечерний свежий воздух и немного освежиться. Подхожу к входной двери и застываю, слушая ее тихий, но все же истеричный плач с очень выразительным иканием.
Я, видимо, заново сломал ей руку. Надо бы в больницу съездить и специалистам показать, возможно ей придется гипс накладывать. Вот это настоящий секс! Такой, чтобы до крови, до разломов, до физического и, блядь, эмоционального изнеможения.
— Извини меня, — рычу и двигаюсь обратно, назад, к постели. — Ну извини, извини. Я не хотел, просто задумался, забылся, так бывает в сексе, когда хорошо, когда клево, когда вставляет. Шевцова, слышишь? Понимаешь, а? Просто посмотри на меня, ничего другого не прошу.
Она сжимает свое запястье и с нескрываемой злостью разглядывает меня заплаканными уж очень быстро покрасневшими глазами, словно препарирует и тут же каждый вынутый мой орган на веки вечные проклинает.
— Я не хотел, Наташа. Не рассчитал, не рассчитал, — шиплю сквозь зубы и оскаливаюсь, словно к нападению готовлюсь, сжимаю руки в кулаки и исподлобья смотрю на нее. — Забыл, забыл, я… Сука! Улетел. С тобой, от тебя, видимо, болты сорвало… Наташ, так бывает. Но я точно не специально. А?
Молчит и все так же расчленяет ненавидящим взглядом. Пиздец! Сделать ребенка бабе, у которой не действует правая рука оказывается сверхсложной задачей со звездочкой для прожженного на этом деле мудака. Нет! Не смогу уйти. Это слишком и по-сволочному жестко. Забираюсь с ногами на кровать, упираюсь спиной в изголовье и, двигаясь боком, задницей, осторожно подсаживаюсь к ней, насильно обнимаю, игнорируя все хилые попытки вырваться, притягиваю ее спиной к себе на грудь, стягиваю и обнимаю под дергающейся женской грудной клеткой, фиксирую
— Все! Попалась! Стоп! Ну, тише-тише, Черепашка. Правую лапку, «сука-Велихов», скрутил? — как с маленьким ребенком разговариваю. — Дай-ка мне ее сюда. Хочу посмотреть. Поиграем в больничку, Наташка?
Силой мне все же удается вытянуть из цепкого захвата травмированную руку и расстегнуть поддерживающий запястье ортез. Бережно снимаю ортопедическую перчатку и раскрываю ручку, как свернутое крылышко бабочки. Наташа поскуливает и внимательно следит за тем, что я делаю.
— Как это случилось? — бережно прикасаюсь пальцами к словно воспаленным, скрученным артритом старческим суставам на тыльной стороне ладони. Там яркий сине-красный след на всю ширину ладони, как будто хрупкая конечность попала под не очень острую гильотину, но то ли палач был неумехой, то ли жертва все же вырвалась из лап правосудия, однако, неизгладимый след остался, словно в назидание, и адская, просто-таки нечеловеческая вечная боль при касании в наличии, тем самым дешевым бонусом для пианистки, которая теперь и шариковую ручку музыкальными пальцами взять не в состоянии.
— Рояльная крышка на руки упала, — всхлипывает и, заикаясь, произносит.
— Наташ, мне очень жаль, очень жаль, — подношу руку к лицу и за каким-то чертом спрашиваю. — А лапку поцеловать можно?
— Что? — замолкает и пытается провернуться в моих руках, чтобы посмотреть на меня. — Что? — еще одна безуспешная попытка, елозит волосами, макушкой задевая мой подбородок и рот. — Что-что? У-у-у, отпусти, нечем дышать.
— Это твой корсет тебе мешает, — терзаю нижний край белья, подкладывая пальцы под эластичную ткань. — Снимем? Не возражаешь?
— М-м-м….
— Это значит «да»?
— М-м-м…
Похоже, не уверена, но не протестует. Перегибаюсь через ее плечо, удерживая одной рукой Черепашью раненую лапу, второй медленно и неторопливо расстегиваю крючки, которые, как по моему хотению и просьбам, расположены спереди у Наташи.
— Покажи себя.
Раскрываю половинки женской брони и сверху через ее плечо рассматриваю вздрагивающую небольшую грудь и впалый живот.
— Не холодно? — прикладываю руку на пупок и слегка придавливаю. Она укладывает свою левую поверх моей и несмело сжимает, кажется, пытается убрать.
Не протестую и убираю руку! Поднимаю выше и ладонью, как огромной ракушкой, прикрываю маленькое полушарие, сжимаю мягко, оглаживаю и тут же отпускаю.
— Ну, ты успокоилась, Черепашка?
— Да, — гундит под нос и пытается спуститься вниз, подальше от меня.
— Нет, посиди так, — вздергиваю, как мягкую игрушку, и перехватываю удобнее для себя. — Помечтаем, Шевцова?
— Что? — опять волосы закладывает мне меж зубов. — Что? Что-что?
— Если будет мальчик, то… — слегка раскачивая нас, предлагаю имя, — Петр? Возражения? — и еще раз сжимаю, словно встряхиваю и прошу не спать, а отвечать.