Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Тише-тише, — Наташа обхватывает мои щеки и приближает свой лоб к моим губам. — Пожалуйста, довольно. Прости меня. Я не думала, что вопрос о родителях всколыхнет такое. Мне очень жаль. Жаль, жаль, — приподнимает голову, немного отстраняется и внимательно заглядывает мне в глаза. — Сочувствую твоему горю, Гришенька!
Сочувствует? Сожалеет? Плачет? Она мне сопереживает? Даже Гришенькой теперь зовет. Твою мать! Только жалости мне от Шевцовой не хватает.
— Мне очень жаль. Слышишь? — еще раз говорит.
— Да, — хриплю. — Все уже нормально.
Режущая сухость в горле, внутри огромный ком стоит, который мне не протолкнуть, и сердце вхолостую кровь по стонущим от напряжения артериям гоняет, а у меня сейчас перед глазами мертвое синее в бесчисленных кровоподтеках голое тело сестры и широко распахнутые от ужаса синие-пресиние застывшие в смертном ступоре глаза.
Наташа отнимает от моего лица ладони и пытается меня обнять.
— Можно? — зачем-то еще спрашивает. Я не отвечаю, а только пару раз киваю.
— Ты никогда не говорил об этом. А Максим знал о твоем горе?
— Нет. Никто. Только ты… Одна.
Сам теперь не догоняю, как так вышло, что Наташе первой в нашей шайке рассказал? Насте-то я выболтал в очередной кроватный забег, когда задумался о жизни после секса с ней. А тут, на тебе! С бухты-барахты! Да кому? Наташе Шевцовой, да как бы между прочим, при обсуждении «понятного» ей счастливого семейного положения. Что со мной?
Кому какое дело! Кому! Какое! Дело! Всем в те годы было наплевать! Кроме мамы и меня, конечно. Даже родной отец от Вероники отказался, продемонстрировав к случившемуся весьма красноречивое отношение:
«Был позорный дефект! И вот ушел! Ура!».
Отец подал на развод и сделал все, чтобы никогда не платить моей матери содержание и даже пытался лишить меня фамилии, опротестовать наше кровное родство, чтобы я девятилетний отпрыск гордой Велиховской ветви не портил ему его автобиографический натюрморт из высококлассных образований, охренительных достижений, званий, положений и юридических заслуг. Мы с матерью — его фальшивая семья! Ложная! Семейный пробник! А Вероника — крах и стопроцентный брак, который жизнь предусмотрительно вычеркнула из его метрики. А я не сын ему, подброшенный в его гнездо чей-то жалкий кукушонок, — так он упорно на многочисленных судах твердил, а стало быть, для него никто, и значит, он ничем нам не обязан. На этом все!
Но я не он! Со своим ребенком я так никогда не поступлю. Он будет только Велиховым, с моим отчеством и всегда рядом со мной.
— Давай, пожалуй, сменим тягостную тему, Наташа, — предлагаю. — Найди, будь любезна, другой вопрос. Только такой, от которого у меня бы кровоизлияние не случилось, а то не смогу выполнить контракт, разве что в бутылку сперму слить.
Боюсь, что тогда она соскочит с насаженного на ее губу крючка и заново по забегаловкам пойдет чудить. А для нее это плохо может кончиться. В погоне за призрачным ребенком, его мать может лишиться не только чести, но и потерять свою жизнь. Тут уж как ей повезет, конечно!
— Там есть качели, Гриша. Идем туда, — указывает рукой
Что еще за качели? Где она их здесь нашла?
Аттракцион над тонким ручейком. Серьезно? Видимо, она действительно не шутит. Огромная доска на четырех цепях. Становись, отталкивайся и амором лети. Над пропастью из пятидесятисантиметровой водной глади и острого каменного дна. Если навернемся, то обоим мало не покажется.
— Видимо, разбитый подбородок впрок все же не пошел, Черепашонок? Напрашиваешься? Еще один урок желаешь? Преподать? — подаю ей руку, затаскиваю к себе на платформу и жду, пока инерционное движение привязанной к дубовой ветке качели немного успокоится.
— Если ты не будешь демонстрировать мне свою дурную силу и доказывать нашу весовую очевидную разницу, то мы вдвоем получим наслаждение от этой лодки. Не стоит самоутверждаться за мой счет, Гриша. Очевидно же, что проиграю. А тебе потом придется объяснять всем, где ты окровавленную Шевцову нашел. И как так вышло, что у нее лицо в ссадинах, разбитые колени, локти, сломанные ребра, а самое главное, натертый до мозолей гладковыбритый лобок.
— Кстати, об этом, — отталкиваюсь и запускаю Наташу вверх.
Распущенные волосы от этого движения опускаются ей на лицо и скрывают от меня все черточки и уже знакомые на ощупь линии. Не вижу ее глаз, носа, щек и пухлых губ, но знаю точно, как все это выглядит и где находится на этом шерстяном клубке.
— Что еще? «Об этом»? Не понимаю, — размеренный тон и ее неслабый, если честно, направляющий толчок. Теперь я вверху, смотрю и точно вижу хищную улыбку и слишком явное пренебрежение в голубых глазах. Смешно?
— Когда ты забеременеешь… — присаживаюсь и сильнее подкидываю противоположную сторону. Наташа снова скрывается в русых космах, лишь только голосом свидетельствует о том, что она со мной, что она здесь, но пока, увы, вверху.
— Уверен, что все получится? Убежден, что все срастется и все выйдет так, как задумано? — перебивает мой вопрос.
Сейчас я четко слышу в женском возгласе усмешку и вроде некоторое издевательство. Ей что, действительно смешно?
— Уверен! — вверх взлетаю.
— Я тоже, Гриша. Тоже, тоже, тоже! — в унисон разыгравшемуся ветру спокойно произносит.
Наташка запрокидывает свою голову, выпячивая горло, распахивает глаза и рассекает все окружающее ее пространство, купая волосы в гуляющих воздушных турбулентных массах.
— Как ты представишь меня после всего, что случится? Наташа! — выкрикиваю, пытаясь перебороть накатывающий ветра свист.
— Никак, — возвращается ко мне и исподлобья смотрит. — Все очень просто, Гриша. Есть мать, есть ребенок, значит, был отец. Какому какое дело, кто ты?
— То есть? — цепляюсь за цепи, сжимая литые кольца до обескровленных костяшек. — Я не важен? «Какая разница» — такой твой возможный ответ?
— У нас с тобой контракт всего лишь о ребенке, но не о наших теплых отношениях после его рождения.