На развалинах Мира

Вольный Владимир Александрович

Мои странствия заставили меня пересмотреть рацион — носить с собой множество тяжелых банок было очень неудобно. Я вскрывал их и, на медленном огне, вытапливал жир. Оставшееся мясо, которое и так состояло из одних волокон, собирал на другой лист и вновь просушивал. Так повторялось по несколько раз. В итоге, мяса становилось очень мало, но оно занимало мало места, и не пропадало. Мне одному этого хватало надолго, что, увы, не подходило щенку. Из-за него таскать с собой консервы приходилось почти в том же объеме. Зато я отъедался по возвращении в подвал, или — дом — каким он стал для меня и моего четвероного друга.

Один раз он сильно поранил лапу — и прибежал ко мне на остальных трех,

скуля и поджимая четвертую под брюхо. Занозу пришлось удалять долго и мучительно — для щенка. Она вошла глубоко, и я не видел ее через окровавленную шерстку. Щенок терпел, и только в самые болезненные моменты, прихватывал мою руку зубами — а потом сразу отпускал, словно извиняясь. Я выбросил щепку в огонь, а щенка взял на руки. Там он и уснул, а я, не став его будить, тихо просидел в кресле, возле очага, несколько часов, дожидаясь, пока он выспится. Кресло мне досталось тоже при толчке — я выкопал его из ямы в земле. Вид, конечно, у него был еще тот, но сидеть в нем было гораздо удобнее, чем на моих табуретах. Пес припадал на лапу около недели — а потом, как-то незаметно, перестал хромать совсем.

После того дня, как я вернулся в город с щенком, прошло всего несколько недель — но насколько более разнообразнее они стали по сравнению с теми, когда я был один. Блуждания по руинам, приготовление еды, починка вещей… Вместе со щенком это стало намного веселее.

Совершенно перестали сыпаться хлопья, а снаружи заметно стало теплее. Вряд ли можно было совсем раздеться, но, по моим наблюдениям, температура не превышала минус одного-двух градусов. И, даже грязное небо, словно приподнялось над головой — что сразу добавило широты в обзоре округи.

В подвале было переделано все, что можно. Перешита и починена обувь.

По-новому скроена и сшита куртка — я отпорол рукава, оставив все остальное. Теперь я в ней, свисающей на мне, как звериная шкура, еще больше стал похож, на какого ни будь доисторического человека. Вооруженный топором и ножом — не хватало лишь копья, которое стояло в углу. Нож, расшатанный частыми метаниями в дерево, в конце концов, отвалился, и мне пришлось заново его укреплять. Я помнил, как оно могло мне пригодиться. И, как неосторожно я поступил, оставив копье валяться дома… Даже обувь получилась удобной и легкой — пригодилась шкура того самого зверька, которую я снял с добычи щенка. Трудно описать, что они собой представляли, но эффект был несомненный — меховые сапоги уже не годились для этой земли, а мокасины — в самый раз.

Я поднялся на холм. Он теперь стал не то что маяком, указывающим на наш подвал, а чем-то, вроде фетиша. При виде холма, я, откуда бы ни возвращался, сразу наполнялся уверенностью в завтрашнем дне. Мне не нужно было опасаться голодной смерти или непогоды — я всегда мог укрыться в больших и надежных помещениях склада. Во все стороны от холма простирались развалины города. Где-то — выше. Где-то — наоборот, много ниже мест нашего обитания. Что ждало меня в будущем? И, ради чего я стараюсь, преодолевая все эти ухищрения природы, так осложнившие жизнь? Теперь я предполагал, что я уже не один — где-то там, в неизвестном мне направлении, могли оказаться те, встречи с которыми я так жаждал. Но сколько времени пройдет до того, как произойдет эта встреча? Слишком далеко могли оказаться такие же одиночки, как я… А из собаки, как ни старайся, не сделать человека.

Уйти в еще более дальний поход? Дойти до пределов, где земля упрется в горы — и уже там продолжить свои поиски? Но, есть ли в том смысл?

Катастрофа все перевернула вверх ногами… И, существуют ли теперь, эти горы вообще? Вдруг, они тоже провалились, куда ни будь, в бездну! В городе я мог быть уверен в своем будущем. Был, конечно,

еще один путь для разведки — Большой провал. Но, даже мысль о том, что туда придется спускаться, приводила меня в трепет. Всю жизнь, всегда, я боялся высоты.

Это не была просто, трусость — а, самая настоящая, болезнь. И, когда мне приходилось, совершать поступки, связанные с лазанием по обрывистым склонам, или стенам домов, душа у меня сворачивалась в тугой комочек и пряталась куда-то еще ниже пяток…

Я обладал несметными богатствами — и не мог до них докопаться. Мог прожить годы, ни о чем, не заботясь — и с отвращением смотрел на ряды коробок и банок, забыв о том, как неистово желал их найти, каких-то несколько недель назад. Мог бродить, где мне вздумается, делать все, что хочу — и никто не стал бы у меня на пути. Но этого-то, мне и не хватало. Я был один — не считая преданного пса. Сумасшествие, один раз овладевшее мной, кажется, стало возвращаться обратно — или это действовал укус моего друга, полученный, когда я пытался его забрать с собой из логова. Дни шли за днями — я чувствовал, что если ничего не поменяется, то скоро стану сам выть не хуже пса. Спасти меня от бешенства могла только постоянная занятость — чем угодно. И, лучшее, что я мог придумать, чтобы не бездельничать — это отправиться в новый поход, куда бы он ни был направлен!

Раньше, когда я читал о том, какие испытания наваливаются на психику человека, оставшегося вдруг в полном одиночестве, то не мог понять — почему столько драматизма? Ну, нет никого… и что? Привыкнув к постоянному многолюдью, иной раз, даже хотелось, чтобы все, куда ни будь, исчезли, и появилась возможность просто побыть в тишине. Дико, но мое желание сбылось… Сбылось так, что от этой мертвой тишины хотелось выть волком!

Только мой щенок — верная и неразлучная тень — сопровождал меня в моих вылазках и путешествиях. Он терся об ноги — выпрашивал ласку и внимание. А я, забываясь, порой начинал разговаривать с ним. Да еще и удивлялся, что не слышу ответной речи!

— Что ты там опять унюхал?

Пес увлеченно копался в очередной куче хлама. Его нос вбирал в себя недоступные мне запахи — он поскуливал от переизбытка чувств, водил им по ветру, и всеми четырьмя лапами старался прокопать нору в глубине этой кучи.

— Что, талант землекопа пропадает?

Щенок не оценил моей шутки. Гавкнув что-то, он продолжал рыть свою яму. От нечего делать — мы не спешили — я присел рядом, на слежавшуюся землю. Это была не земля — пепел, но, спрессовавшись, под нескончаемыми дождями, он стал столь же крепким, как и твердая порода. Только за пределами города, там, где почти не встречалось каменных строений, он как-то разлагался в почве и не принимал столь твердой формы. Теперь я понимал, почему дикари, про которых случалось смотреть в кино или телефильмах, всегда носили на задней части, какую ни будь ткань. Повесив кусок брезента по их примеру, я сразу оценил такой способ предохранять кое-какие участки своего тела, от неблагоприятного воздействия холодных камней. А ведь присаживаться на отдых приходилось часто, и, зачастую, не на самые подходящие для этого камни или глыбы. Подумав об этом, я с грустью усмехнулся — вот так!

Одеваюсь, как дикарь, ем как дикарь, наверное, скоро стану и думать так же… Разве только что пока еще не охочусь — но что-то подсказывало мне, что это не за горами…

— Как ты думаешь, щеня — когда я начну сходить с ума?

Хорошо, хоть он меня не понял — я бы точно свихнулся, начни он смотреть на меня, после этих слов, с укоризной — что, мол, несешь, хозяин? Он рылся в яме — наружу уже торчал один хвостик.

— Смотри, морду себе не оцарапай! Как я потом тебе ее лечить буду? Не пластырь же накладывать…