Оливер Твист

Диккенс Чарльз

— Нтъ, это дйствительно случилось, — сказалъ выглянувшій изъ окна кареты джентльменъ. — И притомъ зврское убійство.

— Вотъ какъ, сэръ? — произнесъ почтальонъ, дотронувшись до своей шляпы. — А скажите пожалуйста, кого убили — мужчину или женщину?

— Женщину, — отвтилъ джентльменъ, — Говорятъ…

— Скоро ли, Бенъ? — нетерпливо сказалъ кучеръ.

— Проклятая сумка! — отвтилъ почтальонъ. — Дa вы тамъ заснули вс, что ли?

— Иду! — отозвался служитель конторы, выбгая изъ двери.

— Иду! — проворчалъ почтальонъ. — Иду такъ же скоро, какъ та молодая и богатая невста, которая должна въ меня влюбиться, только не знаю когда. Давайте сюда. Ну, съ

Богомъ!

Рогъ протрубилъ нсколько веселыхъ нотъ, и карета исчезла изъ виду.

Сайксъ продолжалъ стоять на улиц, очевидно, безучастный къ тому, что сейчасъ услышалъ, и не волнуемый инымъ чувствомъ, кром сомннія, куда идти. Наконецъ онъ повернулъ опять назадъ и двинулся по дорог, идущей отъ Хэтфильда къ Сентъ-Альбансу.

Онъ угрюмо шелъ впередъ. Но когда городъ остался позади и онъ очутился среди уединенія и мрака дороги, въ его душу началъ закрадываться страхъ, и трепетный ужасъ обуялъ его. Каждый предметъ впереди, — будь то дерево или тнь, колебался ли онъ или былъ недвиженъ, — принималъ какія нибудь страшныя очертанія. Но эта боязнь ничего не значила по сравненію съ преслдовавшимъ его сознаніемъ, что тотъ страшный образъ, который былъ утромъ передъ его глазами, идетъ теперь за нимъ по пятамъ. Онъ могъ въ темнот различить его тнь, не упустивъ ни одной подробности очертаній, могъ видть, какъ грозно и твердо призракъ убитой идетъ позади. Онъ слышалъ шорохъ ея платья въ шепот листьевъ, и каждое дуновеніе втра приносило съ собой ея послдній тихій стонъ. Если онъ останавливался, стоялъ и призракъ. Если онъ принимался бжать, то видніе не покидало его — но оно не бжало — это было бы облегченіемъ — а неслось, какъ мертвое тло, на крыльяхъ какого-то однообразнаго печальнаго втра, который не усиливался и не замиралъ.

Иногда онъ оборачивался съ отчаяннымъ ршеніемъ отогнать отъ себя привидніе, хотя бы взглядъ на него стоилъ ему жизни. Но волосы на голов вставали у него дыбомъ и кровь застывала, потому что оно продолжало стоять сзади него. Утромъ онъ удерживалъ это видніе впереди себя, но теперь оно было позади него, и онъ зналъ, что это навсегда! Онъ прижался спиною къ откосу, но чувствовалъ, что оно стоить надъ нимъ, выдляясь на холодномъ ночномъ неб. Онъ растянулся на дорог, легши на спину. Оно стояло у его головы, безмолвное, прямое и недвижное, — живой надгробный памятникъ, надпись котораго была начертана кровью.

Можно ли говорить, что убійцы иногда избгаютъ суда и что Провидніе бездйствуетъ? Сотни жестокихъ смертей заключены въ одной безконечной минут этой агоніи ужаса.

Въ пол, гд онъ проходилъ, стоялъ сарай, которыя могъ дать кровъ для ночлега. Передъ входомъ стояли три высокихъ тополя отъ которыхъ темнота внутри сарая еще больше сгущалась; втеръ зловще завывалъ среди втвей. Онъ не могъ идти дальше до наступленія новаго дня; и прилегъ здсь, вплотную къ стн, чтобы встртить новую пытку.

Теперь другое видніе преслдовало его, столь же упорное, но боле страшное, чмъ то, отъ котораго онъ избавился. Т широко раскрытые глаза, такіе потухшіе и стеклянные, что ему легче было видть ихъ наяву, нежели думать о нихъ, появились среди темноты, свтлые, но ничему не дававшіе свта. Только два было глаза, но они были повсюду. Если онъ зажмуривалъ глаза, то передъ нимъ представала комната со всей знакомой ему обстановкой — и такими подробностями, которыхъ онъ и не вспомнилъ бы, если бы вздумалъ возстановить эту картину по памяти. Вс предметы были на обычныхъ мстахъ. И тло было на своемъ мст, и глаза были точь въ точь такіе, какими онъ видлъ ихъ, уходя. Онъ всталъ и вышелъ въ поле. Призракъ

снова былъ позади. Онъ вернулся въ сарай и опять растянулся на земл. Но не усплъ онъ улечься, какъ глаза были уже передъ нимъ.

Здсь онъ оставался, охваченный такимъ ужасомъ, какого никто не зналъ до него, дрожа всмъ тломъ и обливаясь холоднымъ потомъ, когда вдругъ ночной втеръ принесъ шумъ отдаленной тревоги и гулъ смшанныхъ криковъ. Людской голосъ въ этомъ глухомъ мст, хотя бы онъ былъ поводомъ къ тревог, былъ для него отрадою. Передъ лицомъ возможной опасности къ нему возвратились силы и энергія и, вскочивъ на ноги, онъ выбжалъ на открытое мсто.

Широкій небосводъ, казалось, охваченъ былъ пламенемъ. Поднимаясь кверху вмст съ дождемъ искръ и возносясь одинъ надъ другимъ, перебгали огромные огненные языки, освщая окрестность на многія мили кругомъ и посылая облака дыма къ тому мсту, гд онъ стоялъ. Крики становились громче, новые голоса примшивались къ общему шуму, и онъ различалъ возгласы «пожаръ!» среди звона въ набатъ, паденія тяжелыхъ балокъ и трещанія пламени, которое, встртивъ какое нибудь новое препятствіе, вскидывалось кверху, ободренное горючею пищей. Суматоха росла. Тамъ были люди — мужчины, женщины — тамъ былъ свтъ, движеніе. Передъ нимъ будто открылась новая жизнь. Онъ кинулся впередъ — прямо, стремглавъ, пробиваясь сквозь колючіе кусты и заросли и перескакивая черезъ плетни и ограды, такъ же стремительно, какъ и его собака, которая летла впереди него съ громкимъ и звонкимъ лаемъ.

Онъ добжалъ до горвшей постройки. Полуодтые люди метались туда и сюда; одни старались вывести испуганныхъ лошадей изъ конюшенъ, другіе — выгоняли скотъ изъ загородей и надворныхъ строеній, третьи выходили изъ охваченнаго огнемъ дома, нагруженные вещами, среди сыпавшагося на нихъ дождя искръ и падавшихъ кругомъ раскаленныхъ, обугленныхъ балокъ. Изъ отверстій, гд часъ тому назадъ находились окна и двери, вырывалось яростно бушующее пламя; стны колыхались и коробились подъ напоромъ огненнаго потока; расплавленный свинецъ и желзо, раскаленные добла, лились и сыпались на землю. Женщины и дти громко плакали, мужчины ободряли другъ друга криками и дружными возгласами. Дребезжаніе пожарныхъ помпъ и шумъ дробящейся и кипящей воды, когда струя ударялась о пылающее дерево, смшивались съ оглушительной суматохой. Онъ тоже кричалъ, пока не охрипъ и, забывъ все и себя самого, ринулся въ самую середину давки.

Въ теченіи ночи онъ не переставалъ бгать туда и сюда; то онъ качалъ воду, то стремился сквозь дымъ и пламя, все время суетясь тамъ, гд было больше всего шуму и людей. На приставныхъ лстницахъ, на крышахъ построекъ, на половицахъ, которыя трещали и подавались подъ его тяжестью, всюду онъ появлялся, осыпаемый градомъ падающихъ кирпичей и камней и заглядывая въ каждую область грознаго пожара. Но онъ жилъ чудною жизнью. Онъ не получилъ ни царапины, ни ушиба, не чувствовалъ усталости и ни о чемъ не думалъ, пока не спустилось утро, освтивъ одн лишь почернвшія, дымящіяся развалины.

Когда затихло это безумное возбужденіе, то съ удесятеренной силою проснулось въ немъ сознаніе своего преступленія. Онъ подозрительно осмотрлся, такъ какъ люди разговаривали, разбившись на кучки, и онъ боялся, что предметомъ ихъ разговора является онъ. Собака поняла выразительное движеніе его пальца, и они украдкой пошли прочь вмст. Когда онъ проходилъ мимо помпы, у которой сидли нсколько человкъ, то они пригласили его раздлить съ ними ду. Онъ сълъ немного хлба съ мясомъ, а хлебнувъ пива, услышалъ, что пожарные, которые пріхали изъ Лондона, разговариваютъ объ убійств.