Прощай Атлантида
Шрифт:
Дело Обриена де Ласси прозвучало на всю Россию и вошло в историю криминалистики. Я сама читала о нем, в том числе в русской прессе Латвии. Па суде было доказано, что муж Людмилы убил своего шурина, ее брата. Вместе с неким доктором Панченко он привил своей жертве бациллы холеры, чтобы заполучить внушительное наследство. Обвиняемого защищал один из самых известных адвокатов России, которого не напрасно величали Златоустом. Дело приобрело широкий резонанс. Что случилось с осужденным, в моей памяти не сохранилось. Кажется, его приговорили к бессрочным каторжным работам, и он исчез в просторах Сибири.
Даже рассказывая об ужасном преступлении первого мужа, Людмила Дмитриевна не теряла самоироиии — одарив меня томным взором, она вдруг выдохнула: "Но какой все-таки был мужчина!".
Веяние старины я особенно чувствовала в тех случаях, когда у Людмилы Дмитриевны собирались подруги времен Смольного института. Среди них я помню выдающуюся актрису
Никто из нас тогда не знал, что в действительности все мы проводим последние месяцы в мире, которого вскоре больше не будет.
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
Кто забывает о жертвах,
гот убивает их во второй раз и окончательно.
Пауль Целая
ШОК БЕЗ ТЕРАПИИ. ПЕРВЫЙ СОВЕТСКИЙ ГОД
,Д.ума10, в июне 19-10 года далеко не нее догадывались, что эти дни обозначили решающий рубеж не только в жизни государства, но и в жизни каждого из нас. По-разному, даже диаметрально противоположно складывались людские судьбы, по стоит оглянуться назад, и становится ясно, что именно тем летом мы все переступили через порог, по ту сторону его необратимо осталась жизнь, которую, со всеми ее противоречиями, все же можно было назвать нормальной, человеческой.
Не могу вспомнить, по какой причине, но в 1940 году, когда я закончила гимназию, вступительные экзамены в университет проходили раньше, чем обычно, вскоре после выпускного. Впрочем, работала та же, что и прежде, приемная комиссия, требования были те же, все было вроде бы как всегда.
Я уже упоминала, по каким соображениям выбрала экономику. Никогда не жалела о годе, проведенном па факультете народного хозяйства, главным образом потому, что встретила там выдающегося педагога — профессора Эдгара Дунсдорфа, который читал нам историю мировой экономики. Общая, политическая история всегда меня интересовала, но теперь я хотела разглядеть те скрытые рычаги, что движут видимыми процессами. Именно поэтому я решила посвятить год факультету, на котором не собиралась оставаться. Замысел перейти потом на исторический не подлежа.'! I [ересмотру.
Надо сказать, профессор Дуисдорф меня выделял среди студентов и посвятил мне много времени также и индивидуально, заметив мою увлеченность и, может быть, потенциал. Знакомые студенты, учившиеся не первый год, предупреждали меня: Дупсдорф большой националист, евреев не жалует, так что будь настороже... В результате я в который раз убедилась: нельзя ни о ком а рпогг выносить категорические суждения. Со стороны профессора Дунсдорфа я не замечала ни малейшего предубеждения или недоброжелательности. Профессор не скрывал, что человеку с обыкновенным уровнем подготовки, выпускнику "нормальной" средней школы при изучении экономики придется столкнуться с серьезными трудностями. Нужно осознать, что предстоит приобрести внушительный багаж знаний, ибо экономику надо рассматривать в широкой связи со всеми этапами развития человечества. Дунсдорф видел, что кроме живого интереса у меня есть и некоторый запас знаний, я же, в свою очередь, нашла в нем учителя, о котором мечтала, который действительно мог дать мне больше, чем я могла бы освоить своими силами.
Но особенно я благодарна Эдгару Дуисдорфу за то, что он научил меня составлять научную картотеку и пользоваться ею. Самому плодотворному времени моей деятельности было суждено проходить в советских условиях, далеко не всегда нам были доступны мировые энциклопедии, специальная справочная литература и уж вовсе недосягаемы были компьютеры, взявшие на себя сегодня проблемы накопления информации и пользования ею.
Когда я начала учиться в университете, понадобилась новая основа и система для поддержания памяти. Вероятно, со временем я и сама пришла бы к ней, но Дунсдорф мне помог сэкономить время и труд в поисках правильного пути. Уже с самого начала он показал, что моя картотека может быть как объективной, так и субъективной. Например, информацию, полученную из одной книги, стоит разнести на несколько карточек с разными функциями и с моими комментариями. Систематизировать желательно не только объективные данные и факты, но и подмеченные мною проблемы и мои замечания. Я сразу поняла, насколько мне все это необходимо, и с
Таким образом, Эдгар Дунсдорф, которого я встретила в начале своих студенческих лет, дал мне понять, как много может дать ученый, если он одновременно и хороший педагог и просветитель из породы энциклопедистов.
Хотя в тот момент на уме у меня была только любовь, очень хорошо помню день, когда в Ригу вошли советские танки. Отец наказал сидеть дома, — на улицах нам делать нечего. Он сказал, что, без сомнения, есть люди, которые радуются этому событию. Кто-то рассчитывает на большую социальную справедливость, некоторые латыши, не признающие нелегитимное единовластие Ульманиса, наивно надеются восстановить парламентарную республику. Часть евреев думают, что эти танки защитят Латвию от гитлеровцев. Было известно, что между Германией и СССР заключен пакт о взаимном ненападении, но, конечно, никто не знал о тайном соглашении Молотова-Риббентропа. Достаточно перечитать газеты тех дней с лицемерными советскими обещаниями невмешательства во внутренние дела Латвии, и становится ясно, как скармливались народу подобные иллюзии.
Все то время, которое еще оставалось у моего отца, он мучительно упрекал себя. Он всегда чувствовал повышенную ответственность за свою семью. Профессиональная деятельность обычно давала ему возможность хорошо ориентироваться в политических событиях, но в 1940 году мы столкнулись с явлением непредсказуемым и необъяснимым для человека Запада. Сознавать это мы начали понемногу, шаг за шагом. Перестала действовать какая-либо законность, международные договоры, соглашения, которые в цивилизованном обществе подлежали безусловному выполнению, оказывались пустым звуком, о силе данного слова уже не приходилось и говорить. Мы знали, что законы Советского Союза радикально отличаются от принятых на Западе, это логически можно было понять, но мы не были готовы попасть в среду, ситуацию, когда никто не собирался выполнять даже те законы и соглашения, которые приняты самой советской властью. Они оказались всего лишь декорацией, витринной фальшивкой. Самым удивительным было то, что десятки лет в основном удавалось скрывать от остального мира трагедию, которую переживало население шестой части земной суши. Идеология партии большевиков, манипуляция патриотическими чувствами вкупе с массовым террором оказались настолько сильны, что навязанная целым народам клятва молчания, за редкими исключениями, соблюдалась. Совсем как в условиях мафии ОтеНа, как в бандах разбойников, в криминальной среде.
Этот, 1940 год для меня был более чем странным. Да — страшное лето, так же, как для многих в Латвии, но в то же время, кажется, самое прекрасное и счастливое во всей моей жизни. Невероятно, но я могу подтвердить, что такое возможно, и не стыжусь заявить об этом. Эйфория чувств скрадывала, ослабляла разрушительные толчки фатального землетрясения, в ходе которого обращалась в руины вся наша предыдущая жизнь. В эгоизме человека, переполненного счастливой любовью, реально существовали только мы двое — я и Дима. Я укрылась в почти герметично закрытом мирке, — слышали про око тайфуна?
Лето провели в Юрмале. Тоже в последний раз. Дима оказался прекрасным яхтсменом и гребцом, целые дни мы проводили на яхте или в лодке. Посреди реки Лиелупе мы открыли островок, который теперь принадлежал только нам. Но островок островком, а вокруг иссиня-черные тучи все сгущались. В Латвии — позорный спектакль с выборами без права выбора и в конце концов гротесковое "вступление в семью братских народов", дома — тревожные разговоры, самобичевание отца, радикальная перекройка повседневной жизни... Все это творилось тут же, рядом, безусловно касалось также и меня, но сознание лишь безучастно отмечало все происходящее. Я все еще не понимала, что в этой исторической трагедии я — действующее лицо, а не наблюдатель.